смелости даже заплакать или закричать, только бесконечная грусть, которая сжимает мне сердце и постепенно его пожирает.
6 марта 2001 г
Сегодня моя мать за обедом посмотрела на меня пронзительным взглядом и спросила властным тоном, о чем это я так тяжело думаю в эти дни.
– О школе, – ответила я со вздохом. – Мне задают много заданий.
Мой отец в это время ел спагетти, наматывая их на вилку, и поднимал глаза только для того, чтобы смотреть по телевизору последние события итальянской политики. Я вытерла губы салфеткой (на ней остался след соуса) и быстро вышла из кухни, пока мать ругалась, что я никого и ничего не уважаю и что в моем возрасте она за все отвечала, стирала салфетки, а не пачкала их.
– Да! Да! – кричала я в ответ из своей комнаты.
Я разобрала постель, нырнула под одеяло, и простыни стали мокрыми от слез.
Запах стирального порошка смешивался со странным запахом соплей, капающих из носа; я их подтерла ладошкой, и слезы тоже. Я стала разглядывать собственный портрет на стене, который написал один бразильский художник в Таормине; он меня остановил на улице и сказал:
– У тебя такое красивое лицо, позволь, я его нарисую. Я с тебя денег не возьму, это правда.
И пока он своим карандашом набрасывал линии на листе бумаги, его глаза блестели и улыбались, а губы – нет, они оставались сжатыми.
– Почему вы думаете, что у меня красивое лицо? – спросила я, пока ему позировала.
– Потому что оно выражает красоту, чистоту, невинность и духовность, – ответил он, широко жестикулируя руками.
Лежа под одеялом, я вспомнила слова художника и вспомнила позавчерашнее утро, когда я потеряла то, что старый бразилец увидел во мне как редкость. Я это потеряла среди простыней слишком холодных, в руках того, кто уничтожил собственное сердце, и оно у него больше не пульсирует. Оно мертво. А вот у меня есть сердце, даже если он этого не видит, даже если, может быть, никто никогда этого не увидит. И перед тем, как его открыть, я отдам свое тело любому мужчине по двум причинам: потому что, получая меня, он ощутит вкус злости и горечи и поэтому проявит хоть минимум нежности, а еще потому, что влюбится в мою страсть до такой степени, что без этого он уже не сможет никак. И только потом я полностью отдам себя, без промедления, без условий, чтобы ничто из того, что я всегда хранила, не пропало бы. Я его буду держать крепко в своих руках, и я его буду выращивать, как редкий и нежный цветок, заботясь о том, чтобы порыв ветра случайно его не сломал бы, клянусь в этом.
9 апреля 2001 г
Дни стали лучше, и весна в этом году разразилась без каких-либо полумер.
В один прекрасный день я просыпаюсь и нахожу, что цветы расцвели, воздух потеплел, а море собирает отражения неба и приобретает интенсивный синий цвет.
Как всегда по утрам, я сажусь на мотороллер и еду в школу; холодок еще пощипывает, но солнце обещает, что днем будет тепло. Издалека в море видны те скалы, которые Полифем бросил в Никого после того, как этот Никто его ослепил.[1] Они вонзились в морское дно и находятся там с давних пор, и ни войны, ни землетрясения и даже мощные извержения Этны не смогли их опрокинуть. Они гордо возвышаются над водой, и я думаю: сколько же серости, сколько мелочности в то же время может существовать в мире. Мы разговариваем, передвигаемся, едим, выполняем действия, которые для человеческого рода нужно выполнять, но в отличие от скал мы не остаемся всегда на том же месте, в том же самом положении. Мы портимся, дневник, войны нас убивают, землетрясения нас уничтожают, лава нас поглощает, а любовь нас предает. И мы при этом не бессмертны; но, может, это и хорошо?
Вчера гигантские камни Полифема стояли и смотрели на нас, пока он конвульсивно извивался на моем теле, не обращая внимания ни на мою дрожь от холода, ни на мои глаза, устремленные туда, где луна отражалась в морской воде. Мы все сделали в полной тишине, как всегда, и прежним способом, как всякий раз. Его лицо упиралось сзади в мои плечи, и я чувствовала его дыхание на своей шее, уже не теплое, а холодное. Его слюни смочили каждый сантиметр моей кожи, как будто улитка, медленная и ленивая, оставила собственный липкий след. Его кожа больше не напоминала ту золотистую и потную кожу, что я целовала однажды летним утром; его губы больше не отдавали вкусом земляники, они вообще уже не имели вкуса. В момент оргазма он издал обычный хрип, все более и более напоминающий хрюканье. Он оторвался от моего тела и растянулся на белом банном полотенце рядом со мной, вздыхая, как будто освободился от жуткого груза.
Я легла на бок и стала разглядывать линии его спины. И я ими залюбовалась, дневник; я сделала попытку медленно протянуть к нему руку, но сразу же ее отдернула, не зная, как он отреагирует… Я снова стала смотреть на скалы и на него и так смотрела долго, попеременно переводя взгляд; и вдруг я заметила луну в воде, я стала любоваться ею, прикрыв глаза, чтобы лучше сфокусировать ее отражение и неуловимый цвет.
Внезапно я повернулась к нему, как будто вдруг поняла нечто, некую тайну, прежде недосягаемую.
– Я тебя не люблю, – прошептала я тихо, как бы самой себе.
У меня даже не было времени это подумать. Он медленно повернулся, открыл глаза и спросил:
– Что ты сказала, пизда?
Я некоторое время на него смотрела с каменным неподвижным лицом, а потом сказала уже громко:
– Я тебя не люблю.
Он сморщил лоб, и его брови сдвинулись, и затем он крикнул:
– Какого хуя ты себе придумала?
Наступила тишина, он снова повернулся ко мне спиной; вдалеке послышался звук закрываемой дверцы машины, а потом – смех какой-то парочки. Даниэле повернулся в их сторону и раздраженно сказал:
– Какого хуя им здесь надо… почему они не ебутся в другом месте… не дают отдохнуть…
– Они тоже имеют право ебаться там, где им хочется, а? – сказала я, рассматривая блеск бесцветного лака на моих ногтях.
– Послушай, моя радость… ты не должна мне говорить, что должны или не должны делать другие. Решаю я, всегда я, и по поводу тебя тоже всегда решал я и впредь буду решать я.
Пока он говорил, я от него отвернулась, лежа на своем мокром полотенце, он же яростно стал трясти меня за плечи и со сжатыми зубами стал изрыгать нечленораздельные звуки. Я не шелохнулась, но каждый мускул моего тела был в напряжении.
– Ты не смеешь со мной так себя вести! – орал он. – Ты не сможешь от меня отвертеться… когда я говорю, ты должна слушать меня, а не отворачиваться, понятно?
Тогда я резко повернулась, схватила его запястья и почувствовала, что они слабые в моих руках. Я испытала к нему жалость, и сердце мое екнуло.
– Я бы слушала тебя целыми часами, если бы ты только со мной разговаривал, если бы ты только мне это позволил, – сказала я тихо.
Я увидела и почувствовала, что его тело расслабилось, глаза сузились, и он стал смотреть вниз.
Он разрыдался и закрыл лицо руками из-за стыда, а потом он снова сел на свое полотенце, согнув ноги, и стал еще больше напоминать беззащитного и невинного ребенка.
Я его поцеловала в щеку, аккуратно свернула свое полотенце, не проронив ни слова, собрала свои вещи и медленно направилась в сторону парочки. Они были в объятиях друг друга, и каждый из них вдыхал запах другого, я на миг остановилась посмотреть на них, и сквозь легкий шум морских воли я услышала, произнесенное шепотом, «я тебя люблю».
Они меня проводили до самого дома. Я их поблагодарила и извинилась, что помешала им, но они меня заверили, что были счастливы мне помочь.
Сейчас же, дневник, пока я тебя пишу, я чувствую себя виноватой. Я его оставила на мокром пляже плакать горькими слезами, ушла от него, как какая-нибудь сволочь, я оставила его, а ему плохо. Но все, что было можно, я сделала: и для него, и для себя тоже. Бывало часто, что он меня доводил до слез, и, вместо того чтобы прижать меня к себе, он меня прогонял, высмеивая; так что сейчас вовсе не будет трагедией, если он останется один. Трагедии не будет и для меня тоже.
30 апреля 2001 г
Я счастлива, счастлива, счастлива!
Ничего такого не случилось, но я счастлива.
Никто меня никуда не зовет, никто меня не ищет, однако радость излучается из каждой моей поры на коже, я счастлива до невероятности. Я избавилась от своей паранойи, у меня больше нет никакой тревоги в ожидании его звонка, у меня больше нет тревоги, что он будет ерзать на мне, наплевав на мое тело и на меня. Я больше не должна врать своей матери, когда она, сама возвращаясь домой неизвестно откуда, меня допытывает, где я была. Я всегда исправно говорила ей очередную хуйню: в центре пила пиво, была в кино или в театре. И перед тем, как заснуть, я придумывала в уме, что бы я делала, если бы на самом деле была в тех местах. Конечно, это было бы определенное развлечение, я бы знакомилась с интересными людьми, у меня была бы жизнь, которая не состояла бы лишь из школы, дома и секса с Даниэле. И сейчас я хочу иметь эту другую жизнь, и неважно, сколько времени у меня уйдет на это, сейчас я хочу кого-нибудь, кого бы интересовала Мелисса. Одиночество, наверное, меня разрушает, но оно меня не страшит. Я – самая лучшая подруга самой себе, я никогда не смогла бы себя предать или бросить себя. Но, возможно, причинить себе боль, причинить себе боль – наверное, да. И не потому, что нахожу удовольствие делать это, а потому, что хочу себя наказать как-нибудь. Как же поступать такой, как я, чтобы любить себя и наказывать себя одновременно? Это противоречие, дневник, я знаю. По никогда любовь и ненависть не были такими близкими, такими едиными внутри меня.
7 июля 2001 г. 12:38 ночи
Сегодня я снова
