французских лошадей не кусывал даже его папаша, известный речной хулиган, отнюдь не даром носивший кличку Чертовы Ножницы... -... Докладывай! - буркнул Михайла Ларионыч Кутузов, не глядя на агента и не переставая скрипеть по бумаге пером. Комар сел ему на ухо, воздел лапки и горячо зашептал: - Втроем идут! Он, лошадь и обезьянка. Одна шпага у них и два кастета. У лошади изжога от нашей травы, у обезьянки блохи, у самого - первая группа, резус положительный... - Сколько их, говоришь? - устало опустив веко, переспросил фельдмаршал. Единственный глаз его с удовольствием укрылся веком и перестал вращаться. - Трое, вашсясь! Блох не считаю, они наши. - Плохо дело, - промолвил фельдмаршал. - Трое на одного это плохо. Я бы даже сказал - херово. Я бы даже сказал... Ну да ладно... После грандиозной попойки по случаю прибытия в ставку государя, после двух тысяч бочек водки при полном отстуствиии даже сухарей, после диких плясок и пьяных хороводов в составе девизий, после того как весь порох ушел на фейерверки, после того как пьянехонький государь, стоя на карачках и желая поблевать без свидетелей, приказал армии самораспуститься - Кутузов остался в поле абсолютно один, без армии, без припасов и без ботфорт, которые он совершенно напрасно поставил на горячую крестьянскую печку. - Один в поле, да к тому же глаз вон... - Кутузов поднял голову и посмотрел в зеркало. Из зеркала на него с немым укором глядел старый похмельный дедушко, ряженый фельдмаршалом, со здоровенным комаром на оттопыренном ухе. Вздохнув, он убил комара и вновь принялся писать отчет в Петербург о проделанной тяжелой работе, с дьявольски хитром плане по окружению неприятеля, о полном разгроме упомянутого неприятеля и о позорной его капитуляции на фоне отсутствия собственных потерь. Кутузов вышел во двор, опустил письмо в ящик и попытался вытащить саблю. И опять ржавая сабля не поддалась не силе, ни уоговорам. - Вот ведь говоно! - сказал Кутузов не столько во гневе, сколько для истории, и пошел искать дубину. Дубина сразу же бросилась ему в глаза, потому что стояла посреди двора и моргала. - Седлай коня! - бросил на ходу фельдмаршал. Дубина, визжа на поворотах лаптями, понеслась исполнять. Через полчаса фельдмаршал был готов к боевым действиям любого рода, будь то преодоление водных преград по дну или рукопашная схватка один на один с танковым взводом. Только листовой меди было на нем два пуда, да бочонок пороху на спине, да три маленьких ружьишка, да одно большое на колесиках, да мешок картечи, да пуленепробиваемая чугунная треуголка, да связка шпицрутенов, да два боевых знамени и одно трудовое, да походный комод, да семь бытылочек с семью морсиками, да... Короче, ноги у коняшки подломились, и все перечисленное, включая фельдмаршала, рухнуло в пыль пред ясны очи молодого дубины, который по рпедписанию должен был шагать впереди с личным штандартом командующего. - Один-ноль в пользу врага, - послышался из пыли старческий голос. - Наступление, ядри его, захлебнулось. Победа, ядри ее, отодвинулась... ...Толстая лошадь покорителя Европы подошла к воде и окунула в нее свою потную харю. Последующий за этим дикий крик толстой лошади покорителя Европы был столь впечатляющ, что сам покоритель едва не запятнал мундир, а его ручная обезьянка напрудила больше собственного веса. Удалец рак, держа марку, поболтался в воздухе с вопящей лошадиной мордой, затем отцепился и улетел в реку. Там его ждали всеобщий рачий восторг и безмолвное восхищение гарема. Лошадь же, шатаясь по ветру, постояла немного и со стуком упала на землю. Паралич пробил ее от хвоста до носа. 'Вот как бывает!' - успела подумать лошадь, и другой паралич пробил ее от брюха до лобной кости. Через полчаса неудачных попыток завести свой транспорт Наполеон спрятал в рюкзак клизму, нашатырь и скипидар, сел на камень и предался отчаянию. Кампания, merde, была проиграна. Победа, merde, впервые обходила его стороной. - Merde! - воскликнул Наполеон. - Проклятая страна! Засранные раки! Чертов Кутузов! В соседних кустах обиженно крякнули. 'Говно французское!' пробормотал Кутузов, но из кустов не вылез. Он был пожилой человек и действовал с максимальной осторожностью. - Кто говно французское? - вопросил Наполеон, прекрасный слух которого был отцом многих его побед. Кусты промолчали. - А чье говно говорит? - поинтересовался Наполеон, вытягивая из ножен острую жиллетовскую шпагу. Кусты вздохнули. Затем из них поднялась утыканная ветками седая голова, снова вздохнула и почесалась сморщенной стариковской рукой. - Шел бы ты отсель, куртизан европский! - посоветовал Кутузов. - Страна у нас дикая. Не ровен час, похлебку из тебя сварим. Наполеон с удивлением оглядел дедушку-лесовичка и бросил шпагу обратно в ножны. С детьми и престарелыми он не воевал. - Кто такой? Сусанин? Распутин? - высокомерно спросил Наполеон. Вздохнув в третий раз, Михайла Ларионыч засучил рукав и издали показал татуировку. Наполеон прочитал и опять удивился. - Так вот ты каков! - задумчиво сказал Наполеон. Шпага его снова потянулась к руке. - Дикая страна, ой дикая! - сокрушенно покачал головой Кутузов. - Может, и варить не станем. Может, и сыроедом сожрем, вместе с булавкой твоей. - Да-ну-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!.. - протянул Наполеон. Непривычный к российский пище, животик его подвел, но шпага его сверкнула в воздухе и, отсалютовав противнику, изготовилась к бою. - Да ты погоди! - без труда сморщил свое старческое лицо Кутузов. - Давай хоть поговорим немного. Я говорю, чучелу из тебя сделаем и в политехническом музее поставим. А ты что скажешь? - Старый пердун! - гордо сказал Наполеон. Он был забывчив и горд. Он понял, что противник вызывает его на словесуню дуэль, и не собирался лезть за словом в карман. - Старый одноглазый пердун! Предун старый одноглазый! - Пердун, - согласился Кутузов. - Одноглазый, это верно. Да и тот минус три. Это правда. Один-один. А вот ты, батюшка, ногами-то столь короток, что мужскому естеству твоему находиться как бы вовсе и негде. - Пердун! - пренебрежительно сказал Наполеон. В диспуте он привык обходиться одним аргументом. Остальные ему заменяли неприличные жесты и огромное презрение к оппоненту. - Сын пердуна! Муж пердуньи! Отец двух маленьких пердунов! - Трех, - поправил его Кутузов. - Трех, батюшка. Сколько у тебя извилин в мозгу, столько у меня и детей. А у тебя детей нету и быть не может, потому что ты, батюшка - мерин двухвостый. Два-один. И России тебе не видать, потому что глазки зело жиром заплыли. Три-один. И на Святой Елене тебе скучно будет, потому что это остров, и кино туда не возят. Три с половиной-один. А кто в Москву со спичками придет - тому весь коробок в зад вобьют. Ха-ха! Пять-один. А кто... - Умри, старик! - прервал его император. Длинная шпага его сверкнула в лучах воинской славы, а левая, менее короткая, нога напряглась для прыжка. Которого, впрочем, не последовало. - Огонь! - коротко скомандовал Кутузов, и тяжелая сосновая дубина опустилась на голову французского императора. Переступив лаптями, молодая русоволосая дубина замахнулась еще раз. - Отставить! - сказал Кутузов. Дубина повиновалась и опять замерла в абсолютно древесной позе, ничем не отличаясь от стоящих кругом деревьев. На груди молодого дубины висел скворечник, старые изношенные лапти дали побеги, из прорехи в штанах выглядывали мышки-полевки. - Маскировка! - молвил, обращаясь к потомкам, Кутузов. Сиречь военная мимикрия. Сиречь основа всех ратных искусств. Плюс дубина народной войны. Плюс бескрайние просторы. итого - победа! Сиречь, виктория. За толстой тушей поверженной лошади французского императора кто-то глупый слишком громко захлопнул пасть и икнул. - Появись! - велел Кутузов. Обезьянка вышла с поднятыми руками. Сумма гримас на ее личчике выражала полное подчинение победителю, огромное желание извиниться и горячую просьбу немедленно обгадить лежащего на земле бывшего хозяина, который вверг ее, честную обезьянку, в столь неудачную войну с таким мощным полководцем. Кутузов с сомнением оглядел ее и покачал головой. - Иди в жопу! - милостиво сказал он. Мелко кланяясь, обезьянка удалилась в сторону Баренцева моря. Сразу же забыв о ней, Кутузов повернулся к Наполеону. Но тут из-за бугра послышался цокот копыт, визг тормозов и хлопанье дверей. - Ба-ба-ба! - пьяненький государь Алексан Палыч вырулил через кусты к полю недавней битвы с рюмкой водки в одной руке и связкой орденов в другой. Улыбнувшись и отдав честь, Кутузов наклонил шею для орденов и открыл рот для водки. - На! - сказал государь Алексан Палыч, вливая водку и вешая ордена. - На, миленькой! Наполеон с трудом проглотил водку и потрогал надетые ордена. - На, миленькой! Наполеон с трудом проглотил водку и потрогал надетые ордена. Приподнявшись, он вдруг снова увидел Кутузова, показал на него пальцем и заплакал, тряся ушибленной головой. - Я т-тебе! - погрозил Кутузову его собственный государь. Кутузов изумился. Кутузов изумился. - Дык... Спозвольте... - он изумился еще больше, и единственный глаз его, сойдя с орбиты, вылупился на самого себя. - Я ж... Мы ж... - А то!! - гневно закричал пьяный русский император, помогая подняться полуубиенному французскому. - Какой сейчас год, дурень?! - Ды как какой... Он же... - Бланманже! - заорал государь, высочайше топая ножкой. - Фаберже! В неглиже! Одинадцатый год, одинадцатый! Думать надо, прежде чем бить! Думать! Он был прав, этот простой, но неглупый русский царь. Попытки опередить историю ничего, кроме смеха, вызвать не могут. Кутузов явно поторопился. Но поторопился и Наполеон. - Что, трудно было еще годик обождать? укоризненно спросил его Александр. Наполеон всхлипнул и прикрыл ордена рукой. - Не бойся, не отберу... Ну, не плачь, не плачь, хватит! На бубущий год приезжай, тогда повоюем. А пока не время. Год не тот. Предпосылок нету. Историку засмеют. Тушь вытри. Учебники, вижу, плохо читал. Мою помаду возьми, дарю. И думать надо почаще. Слабительное принимай. И лыжи сними.
