в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего как для художественной интеллигенции вообще, так и для пианистов в особенности в этих глазах видно не было. Клиент же, напротив, любил народ - любил по глубокому нравстенному убеждению, регулярно, впрочем, переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчете на взаимность он любил грузчиков, сантехников, шоферов, продавщиц... Гармония труда и искусства, плоти и духа грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь. 'Они правы в своей ненависти, - думал пианист, боясь попасть своими глазами в глаза грузчиков. - За что они должны любить меня? Почему должны так страдать во имя того, чтобы я мог наслаждаться музыкой? Что я дам им взамен? Деньги? Это так ничтожно...' - Можно, я вам сыграю? - не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист. Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об нее, со звоном разлетелось на части - но ничто уже не могло помешать движению гармонических масс. С последним аккордом клиент погрузился в 'Оффенбахер' по плечи - и затих. Инструмент тактично скрипнул педалью. - Наркоман, что ли? - с уважением спросил Толик. - Чего глаза-то закатил? - Погоди, - осек его озадаченный услышанным Карабукин. - Это - что было? - Шуберт, - ответил клиент, едва сдерживая слезы. - Тоже глухой? - поинтересовался Толик. - Нет, что вы! - испугался клиент. - Здоровско! - Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. - А я смотрите что могу. Он шагнул к 'Оффенбахеру', одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в сторону взволнованного клиента, обтер руки о штаны и, отсчитав нужную клавишу, старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса живо отражалась на округлом лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился. В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, после чего на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у 'Оффенбахера', растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то гудело. - Толян, - сказал пораженный Карабукин, - что ж ты молчал? - В армии научили, - скромно признался Толян. - Школа жизни, - констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. - Теперь ты. ...День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа. За время их мучительного путешествия по подъезду с 'Оффенбахером' в полутемном столбе лестничного пролета прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, множество пьес и один хорошо темперированный клавир. В районе одиннадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на 'бис' собачий вальс, но был пристыжен товарищем и покраснел, что в последний раз до этого случалось с ним в трехлетнем возрасте во время диатеза. Они волокли 'Оффенбахер', страдая от жизненной драмы Модеста мусоргского, и приходили в себя, внимая рапсодии в стиле блюз. Полет валькирий сменился шествием гномов, а земли все не было. Лысый. Крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете, сочившемся сквозь запыленное окно. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество; казалось - череп меняет форму прямо на глазах. Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин. - Это - кто? - жадно спрашивал он. - Рахманинов, - отвечал клиент. - Сергей Васильевич? - уточнял Карабкин. Они стаскивали 'Оффенбахер' еще на пару пролетов вниз и снова располагались для культурного досуга. - А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, - сказал Карабукин как-то под утро, - исполнить еще раз вот это... - Суровое обычно, лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию.
- Вон там играли... - И показал узловатым пальцем куда-то вверх. - 'Грезы любви'? - догадался клиент. - Они, - сказал Карабукин, блаженно улыбнулся - и заснул под музыку. Через минуту в полутемном пространстве раздался зычный голос проснувшегося Толика. - Ференц Лист! - сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потер лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой. - Господи, твоя воля... - прошептал он.
Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привез оттуда к завтраку термос чая, пакет сушек и кучу бутербродов. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера. Грузчики не спали. Они разговаривали. - Все-таки, Анатолий, - говорил Карабукин, - я не могу разделить ваших восторгов по поводу Губбайдулиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! - как же без мелодизма! - Алексей Иванович, - отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, - мелодизм устарел! Еще Скрябин... Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая. - Простите, что вмешиваюсь, - предложил клиент. - Но давайте все-таки попьем чайку - и двинемся. Грузчики переглянулись. - Я ведь не подъемный кран, - мягко объяснился Толик, - и Алексей Иванович тоже. Унизительно, согласитесь, тяжести на себе таскать, когда повсюду... там, там! - он махнул рукой куда-то в заоблачную даль, - разлита гармония... Да, наконец, и не интересно это. Вот - Малер... Хиндемит... - Толик загадочно улыбнулся и закатил глаза. - Я вам заплачу... - позорно забормотал клиент, шаря по карманам. - Эх, Николай Игнатьевич, Николай Игнатьевич, - укоризненно протянул Карабукин. - даже странно слышать от вас такое... - Что деньги?.. - заметил лысый Толик, - Бессмертия не купишь. Они по очереди пожали клиенту вялую руку, спросили у него адрес консерватории и ушли. Голоса их растворились в утреннем тумане. Они говорили о симфонизме. Клиент сел на ступеньку и минут пять нетрывно смотрел на 'Оффенбахер'. Он чувствовал себя миссионером, съеденным во имя Христа. Потом он мысленно попробовал 'Оффенбахер' приподнять и мысленно умер. Потом воля к жизни победила, клиент вызвал лифт и отправился к магазину. Через пять минут он вернулся с тремя мужиками, которым как раз переноски 'Оффенбахера' не хватало, чтобы нахерачиться наконец вдрибадан. Мужики впряглись в оставленные грузчиками ремни и с криком понеслись вниз. Через пять минут, сильно постаревшие, они повалились на лестничную площадку и начали дышать, кто чем мог. - Слышь, хозяин, - придя в себя, заявил наконец один из вольнонаемных, сбацай чего- нибудь. - Ага! - поддержал другой. - Пока лежим. - Ты это... - сказал третий и почесал голову сквозь кепку. - 'Лунную сонату' знаешь? Все трое уставились на работодателя, и он понял, что его звездный час настал. - А вот ... вам! - торжественно произнес хозяин 'Оффенбахера'. - Тащите так!
------------------------------------------------
Евгений Шестаков
Первое нашествие
Наполеон слез с лошади, обошел лошадь сзади и заглянул ей в глаза. - Свинья! - громко сказал Наполеон. - Сам дурак! - не растерялась лошадь. Они постояли немного, переминаясь с ноги на ногу. У лошади ноги были длиннее. У Наполеона их почти не было. Зато у него имелись шпоры. - Да ты сам посуди... - опять стала оправдываться лошадь. Страна большая, а дорог нету. Дорог нету, а указатели стоят. Указатели стоят, а понять ни хрена нельзя... - Сука! - взвизгнул Наполеон. Пока лошадь излагала, здоровенный русский комар укусил его и, избегнув пощечины, улетел на восток, наверняка с доносом Кутузову. - Падаль степная! Я на хрена тебе компас повесил?! Я на хрена тебе шоры снял?! Чтобы ты, гнида рейтузная, в Сибирь меня увезла?!! - Спать меньше надо, - равнодушно сказала лошадь. Она была всего лишь транспортом, и прекрасно это понимала. Наполеон же был великий полководец, в чем ни он, ни лошадь так же не сомневались. Однако, действительно, спать можно было и поменьше. Как и все полные коротконогие люди, Наполеон очень много ел в дороге, и поэтому много спал, качаясь в седле, и неутомимая нормандская лошадь сама прокладывала курс, полагаясь то на звезды, то на местное авось, а то и просто ломилась туда, где трава была гуще. Армия отстала от них еще на границе, где суровые русские таможенники сначала оштрафовали Наполеона за незаконный ввоз пушек, знамен и барабанов, а затем, когда начальнику таможни стала ясна цель такого массового посещения, всю армаду во главе с Даву и Мюратом прогнали палками. В итоге Наполеон пошел брать Москву один, с дюжиной носовых платков и полупустой табакеркой в кармане. Впрочем, за спиной у него сидела маленькая ручная обезьянка, которой откупился от набега турецкий султан. Но глупое животное только таращило зенки и беспрестанно сморкалось в спину хозяину. - Привал! - процедил Наполеон, расстелил на земле плащ и улегся, положив обезьянку под голову. - Пливал! - пискнула картавая обезьянка, и через минуту оба захрапели так, что двумя метрами ниже поднялась по тревоге и тихо ушла в другую нору боязливая семья кротов. Лошадь внимательно посмотрела на спящих и осторожным движением задней ноги вытащила из седельной сумки фляжку. Отхлебнув, она сунула фляжку обратно, икнула и пошла к речке запить. Хитрый русский рак, сидя в воде возле самого берега, вытянул клешню вперед, закрыл глаза и напрягся. Уж кого-кого, а толстых
