крикнул Сенчиллов. - У нас тут такое! - Какое? - спросил Холодцов. Сенчиллов покрутил руками в пространстве, формулируя. Холодцов терпеливо наблюдал за этим сурдопереводом, пытаясь понять хоть что-нибудь. - В общем, ты все пропустил... - сказал Сенчиллов. Заложив себе уши пальцами, он внезапно ухнул в сторону Кремля ночным филином: - Борис, борись! - после чего потерял к Холодцову всякий интерес. Через проезд стояла какая-то другая шеренга и кричала 'нет, нет, да, нет!', и Холодцов пошел туда и начал распрашивать об обстоятельствах времени, и получил мегафоном по голове, и слабо цапанув рукой по милицейскому барьерчику, потерял сознание. Открыл глаза он от сильных звуков увертюры Петра Ильича Чайковского '1812 год'. В голове гудело. Несомый ветерком, шелестел по отвесно стоящей брусчатке палый лист, по чистому, уже осеннему небу плыло куда-то вбок отдельное облачко, опрокинутый навзничь Минин указывал Пожарскому, где искать поляков. Холодцов осторожно приподнял тяжелую голову. Перед памятником, пригнувшись, наяривал руками настоящий Ростропович. Транзистор бурчал голосами экспертов. Ход выполнения Указа 1400 вселял сильнейшие надежды. Красная площадь была полна народу, в первом ряду сидел до судороги знакомый человек с демонстративной сединой и теннисной ракеткой в руках. Холодцов слабо улыбнулся ему с брусчатки и начал собираться с силами, чтобы пожелать успехов в его неизвестном, но безусловно правом деле - но тут над самым ухом у Холодцова в полном согласии с партитурой ухнула пушка, в глазах стемнело, и грузовик со звоном въехал в стеклянную стену телецентра; изнутри ответили трассирующими. Оглохший Холодцов попытался напоследок вспомнить: был ли в партитуре у Чайковского грузовик с трассирующими? - но сознание опять оставило его. На опустевшую голову села бабочка с жуликоватым лицом Сергея Пантелеймоновича Мавроди и, сделав крылышками, разделилась натрое; началась программа 'Время'. Комбайны вышли на поля, но пшеница на свидание не пришла, опять выросла в Канаде, и комбайнеры начали охотиться на сусликов; Жириновский родил Марычева; из BMW вышел батюшка и освятил БМП с казаками на броне; спонсор, держа за голую ягодицу девку в диадеме и с лентой через сиськи, сообщил, что красота спасет мир - после чего свободной рукой подцепил с блюда балык, вышел с презентации, сел в 'Мерседес' и взорвался. Президент России поздравил россиян со светлым праздником Пасхи и уж заодно, чтобы мало не показалось, с Рождеством Христовым. Потом передали про спорт и погоду, а потом, в прямом эфире, депутат от фракции 'Держава-мать' с пожизненно скучным лицом бывшего капитана милиции полчаса цитировал по бумажке Евангелие. Закончив с Иоанном, он посмотрел с экрана персонально на Холодцова и тихо добавил: - А тебя, козла, с твоим, б..., рыбьим жиром мы сгноим персонально. Холодцов вздрогнул, качнулся вперед и открыл глаза. Он сидел в вагоне метро. На полу перед ним лежала шапка из старого, замученного где-то на просторах России кролика - его шапка, упавшая с зачумленной, забитой, как у Страшиллы, головы. На шапку уже посматривало несколько человек. - Станция 'Измайловская', - сказал мужской голос. Холодцов быстро подхватил с пола упавшее, выскочил на платформу и остановился, соображая, кто он и где. Поезд хлопнул дверями, прогрохотал мимо и укатил, открыв взгляду белый свет. Платформа стояла на краю парка, а на платформе стоял Холодцов, ошалело вдыхая зимний воздух неизвестно какого года. Это была его станция. Где-то тут он жил, помнится. Холодцов растер лицо и на нетвердых ногах пошел к выходу. У огромного зеркала возле края платформы он остановился привести себя в порядок. Поправил шарф, провел ладонью по волосам, кожей ощутив неожиданный воздух под ладонью. Холодцов поднял глаза. Из зеркала на него глянул лысеющий, неухоженый мужчина с навечно встревоженными глазами. Под этими глазами и вниз от крыльев носа кто-то прямо по коже прорезал морщины. На Холодцова смотрел начинающий старик в потертом, смешноватом пальто. Холодцов отвел глаза, нахлобучил шапку и пошел прочь от зеркала, на выход. Ноги вели его к дому, транзистор, что-то сам себе бурча, поколачивал по бедру. В сугробе у троллейбусной остановки лежал человек. Он был свеж, розовощек и вызывающе нетрудоспособен. Он лежал вечной российской вариацией на тему свободы, лежал, как черт знает сколько лет назад, раскинув руки и блаженно улыбаясь: очки, ботинки на шнуровке, пальто... Холодцов постоял над блаженным телом, осторожно потеребил обшлаг. Человек открыл голубые, как у Холодцова, глаза, увидел над собою такие же но с серыми мешками и въевшейся в зрачки заботой о текущем моменте - и, застонав, слабо махнул рукой, отгоняя этот страшный, неведомо откуда взявшийся сон. Через мгновенье он снова мирно сопел в две дырочки. Холодцов постоял еще немного и энергичным шагом двинулся вон отсюда по косо протоптанной через сквер дорожке, домой. Потом сорвался на бег, но почти тут же остановился, задыхаясь. Поправил очки, посмотрел вокруг. Еще не смеркалось, но деревья уже теряли цвет. Тумбы возле Дворца Культуры были обклеены одним и тем же забронзовелым лицом. Размноженное лицо это, напрягши многочисленные свои желваки, судьбоносно смотрело вдаль, располагаясь вполоборота над обещанием: 'Мы выведем Россию!' Никаких оснований сомневаться в возможностях человека не имелось; ясно было - этот выведет. Руки с татуировками 'левая' и 'правая' на соответствующих бицепсах были скрещены на груди. Прикурить удалось только с четвертой попытки. Холодцов жадно затянулся, потом затянулся еще и еще раз. Выпустил в темнеющий воздух струйку серого дыма, прислушался к бурчанию у живота; незабытым движением пальца прибавил звук. Финансовый кризис уступал место стабилизации, крепла нравственность, в Думе в первом чтении обсуждался закон о втором пришествии. Ход бомбардировок в Чечне вселял сильнейшие надежды. ------------------------------------------------
Виктор Шендерович
Вечное движение
(этюд)
- 'Оф... фен... бахер!' - прочел Карабукин и грохнул крышкой пианино. - Нежнее, - попросил клиент. - А мы - нежно... От винта! - Движением плеча Карабукин оттер хозяина инструмента, впрягся в ремень и скомандовал: - Взяли! Лысый Толик на той стороне 'Оффенбахера' подсел и крякнул, принимая вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было задумчивое. - Тяжело? - сочувственно поинтересовался клиент. - Советские легче, - уклончиво ответил Толик. - Раза в полтора, - уточнил Карабукин. Он часто дышал, облокотившись на 'Оффенбахер'. Они стояли на черт знает каком этаже, а грузовой лифт - на третьем. Уже месяц. - Взяли, - сказал Карабукин. Через пару пролетов Карабукин молча лег лицом на 'Оффенбахер' и лежал так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик тем временем выпростался из лямки, сполз вниз по стене и протянул ноги в проход. Он посидел так, обтер рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил покурить. Клиент торопливо поднес ему раскрытую пачку. Толик взял одну сигарету, потом, подумав, еще две. Карабукин курить не стал. - Сам играешь? - кивнув на инструмент, спросил он. - Сам, - ответил клиент. -И дочку учу. Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика. - На скрипке надо учить, - посоветовал Карабукин. - На баяне максимум. - Извините меня, - сказал клиент. За полчаса грузчики спустили 'Оффенбахер' еще на несколько пролетов. Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими сигналами типа 'на меня', 'стой', 'ты держишь?' и 'назад, блядь, ногу прищемил'. Хозяин инструмента, как мог, мешался под ногами. Потом Толик объявил, что либо сейчас умрет, либо сейчас будет обед. Грузчики пили молоко, вдумчиво заедая его белой булкой. Глаза у них были отрешенные. Клиент, стараясь не раздражать, пережидал у 'Оффенбахера'. - Чего стоять просто так, - сказал Толик. - Давай лучше изобрази чего-нибудь. Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. 'Оффенбахер' ощерился на лестничную клетку желтыми от старости зубами. Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму. - Во! - сказал восхищенный Толик. - Цирк! Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры. - Ну-ка, стой, - приказал Карабукин. - А? - Клиент открыл глаза. - Это - что такое? - Дебюсси, - доложил клиент. - Ты это брось, - неприязненно сказал Карабукин. - То есть? - не понял клиент. Карабукин задумчиво пожевал губами. - Ты вот что... Ты 'Лунную сонату' - можешь? - Хорошо, - вздохнул пианист. - Вам - первую часть? - Да уж не вторую, - язвительно ответил Карабукин. На звуки 'Лунной' откуда-то вышла старуха, похожая на иссохшее привидение. Она прошаркала к 'Оффенбахеру', положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси. - Вот! - нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. - Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку? - Сам ты слон, - ничуть не обидившись, сказал Толик - и, стуча несчастным 'Оффенбахером' по стенкам и перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди. - Бетховен... - сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. - Бетховен бы умер тут. На меня! Глухой, мля. Он бы ослеп! Левее! На очередной площадке, отвалившись от 'Оффенбахера', они рухнули на пол. Из легких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя
