что и так о чём-то догадаемся? Но в любом случае такие дела так просто не бросают. А тут, видите: никто не даёт знать, не пытается получить кассету, никаких новых знаков, видений — остаётся решать самим. Вот и решаем… А возможно, никто и не объявится ни с каким планом или знаком. И не знаю, во что больше верится: есть кто-то со своим планом, или нет…
— А пока уже сколько проехали, — добавил Лартаяу. — И едем дальше… И что думать: этот кто-то ждёт нас в Арахаге? Или как?
— Да нет этого 'кого-то', — ответил Талир. — Предположили его существование, и обманули себя вместо того, чтобы реально оценить ситуацию…
— И хоть бы ещё видения, — сказал Джантар. — Но пока… Видел будто мельком отдельные места в Тисаюме — ночные, пустынные. И кажется, даже свою квартиру и двор в Керафе: всё спокойно, все спят. Но так нечётко, что не знаю: вдруг и я увидел лишь то, что хотел? Как и ты услышал название не того города…
— И не представляю, что делать, — признался Талир. — Вернуться в Тисаюм открыто и пытаться выдать извещение за ошибку; вернуться нелегально и создавать подполье; даже выступить с инициативой созвать очередной Каймирский конгресс — представьте, и о таком думал; или всё же сперва получить образование в Чхаино-Тмефанхии, а для этого перейти границу…
— А у нас и полного общего образования нет, — вспомнил Джантар. — Там давно уже было бы, а тут проморочили до какого возраста…
— Но и как и когда уже спокойно учиться? — ответил Талир. — Под вопли, что всё вот-вот рухнет? Хотя тоже вопрос: как представляют, что рухнет всё, кроме Чхаино-Тмефанхии, которая рушиться не собирается…
— И мы, говоря это, всё же подразумеваем: кто-то поймёт, спохватится, задумается, к чему идёт единое человечество на одной планете, — начал Лартаяу. — А не что кто-то захочет строить отдельное человечество на её части. Ведь планета одна, и проблема единые… Но что и кому сказать, чтобы понял? И можем мы быть уверены, что правильно понимаем суть проблем? Мне страшно от выводов, к которым прихожу: об этих глубинных, архаичных программах человеческой психики, и, если говорить прямо, о чьём- то меньшем биологическом совершенстве…
— Да, надо разобраться самим, прежде чем открыть такое кому-то, — согласился Джантар. — Вывод о чьей-то конкретно неполноценности уже слишком серьёзен…
— Или наоборот, пора заявить: культура, что благоприятствует худшим и недостойным, не имеет будущего? — ответил Лартаяу. — И виновата будет сама! В конце концов, не воры и наркоманы создают блага цивилизации, а на постоянно растущую мaccy нищих всего не напасёшься, придётся исходить из реально имеющихся ресурсов планеты! И в чём виноваты другие, кто тоже на что-то рассчитывали, и для кого цивилизация — естественная среда обитания?
— Но как и где сказать? — возразила Фиар. — И от чьего имени? Должно быть авторитетное собрание или организация, чтобы к его мнению прислушались! А что решит наше мнение, прозвучав только как наше?
— И хоть бы запись могла чем-то помочь, — вспомнил Лартаяу. — Но… Как символ ограниченности понятий — и то не годится. Если бы хоть не так грубо, как эта баня-туалет… Как этим воспользуешься в серьёзных целях — и что будут думать о том, кто рисковал собой на спуске в пoдзeмельe, добывая такую запись? И как отзовётся, пройдя в открытом эфире: заставит задуматься или вызовет отвращение? И что можно проповедовать, каким делом заниматься — став известным благодаря подобному?
— А тот кто-то, наверно, тоже думал: получит великое откровение, — сказала Фиар. — Но, узнав, что это на самом деле, отказался от своего плана…
— И мы стали не нужны? — возмутился Лартаяу. — Безразлично, что с нами дальше?
— Или уже не может ни на что повлиять, — донёсся из темноты голос Герма. — Здесь мы вне его досягаемости. Что делать, будем решать сами…
— Мы, кажется, все не спим, — заговорил вслед за Гермом и Ратона. — Так думаете: всё же кто-то использовал нас, надеясь получить информацию чрезвычайной важности, с которой можно выступить, и на что-то повлиять? А потом то ли от всего отказался, то ли дальнейшие события спутали планы и ему?
— Но сумасшествие чиновника на почве проникновения в секретную сеть… — ответил Итагаро, тоже появляясь в 'вестибюле' вагона. — Пусть и сутки спустя… Мне это совсем не нравится. Но главное: что делать нам?
— Решаем, — ответил Лартаяу. — И пока только поняли: сказать лоруанскому обществу всё как есть — воспримет как оскорбление святого.
— Священные права взрослых, — согласился Итагаро. — И попробуй их тронуть. Хотя тот, для которого это норма жизни, при нынешней технике опасен…
— И это не новость, уже говорилось из Чхаино-Тмефанхии остальному человечеству, — напомнил Герм. — Что, прислушалось оно? Поспешило укрыться за дикие слухи об опытах с человеческими генами!
— Значит, надо сказать ещё раз, — ответила Фиар. — Но уже как бы изнутри Лоруаны. И чтобы не смогли переврать, дошло до сознания общества…
— Но представьте реакцию тех, кому скажут: вы неполноценны! — ответил Ратона. — И не забудьте: кое-кто считает таковыми нас! Те, для кого полноценность — не личный уровень, а соответствие стандарту большинства…
— И будет раскол общества, — добавил Герм. — На тех, кто считает себя личностью, и кто видит смысл жизни в стаде. Не в обществе из личностей, а в стаде. И кого оскорбляет факт, что кто-то — личность…
— Страшно, как подумаешь, — повторил Лартаяу. — И для себя как-то понятно, возразить нечего, но сказать во всеуслышание…
На мгновения разговор прервался — и как раз тут по матово-серому квадрату окна мелькнула яркая вспышка от фонаря на маленькой станции, мимо которой поезд пронёсся, не сбавляя хода (а возможно, и просто на переезде через шоссейную дорогу), и снова стало темно…
— И говорим, а в глубине души надеемся: окажется не так, — понял Лартаяу. — Всё же можно создать совершенное человечество, духовно соответствующее нынешнему уровню техники — и обратимся с этим к обществу, и оно нac поймёт… Или пусть не ко всему — к образованным слоям, тем, кто принимает решения. Но это по большей части и есть — идеологи униженного и неустроенного детства, 'настоящие мужчины' в семьях и на работе… Разве что — обратиться как бы только к своим, каймирцам, но чтобы слышали все: смотрите, каковы те, и по пути ли с ними? Мы собирались выходить в Космос — а зачем там их казарма или команда пиратского корабля; собирались строить на шельфе подводные города — а зачем там их притоны наркоманов; собирались создать совершенное общество — а нужен в нём тот, кто вымещает всё на младших и слабых, потому что таковы его инстинкты? Пусть думают… Но до чего додумаются, поняв, что — всё, раскол, дальше пойдут лишь достойные, для кого современная техника — не игрушка низких инстинктов, и не орудие мелочной групповой возни, а сами инстинкты не священны?
— А запись не о том же? — напомнил Ратона. — Возможно, кто увидит, всё же задумается?
— И как её представить обществу? — с досадой возразил Лартаяу. — Странный, выдуманный сюжет на основе реальных фактов и личностей? Да ещё с этой баней-туалетом…
— Но как раз об инстинктах, — не смутился Ратона. — Чего стоит ваш стыд, и вообще мораль: другая физиология организма — и позорным считается другое! Но и то верно: слишком сильный удар по привычным представлениям. Как и остальное, о чём мы говорили… И страшно представить реакцию миллионов людей, которым так откроется суть их привычных взглядов…
— Кому-то когда-то надо это сделать, — ответил Лартаяу. — Сказать прямо: цивилизация создаётся для тех, кто может в ней жить — и ничего не должна тем, кому не подходит; но и они не вправе решать — быть ей или нет! И никто их в неё силой не тянул: сами вообразили себе даровую раздачу благ, для восприятия которых даже не надо никак меняться самим! Но правда, как поймут те, кому будет сказано: мы не хотим зависеть от вашего несовершенства, не видим необходимости что-то жертвовать вам, а в ответ получать лишь зло…
— Или тогда уж: строим цивилизацию для себя — и наша ли проблема, если она не подходит вам? —
