Комната была залита лунным сиянием. Триш не сразу включила свет. Встав у окна, она молча смотрела на лунную дорожку, уходящую далеко в океан. Деон решил, что она ждет, чтобы он подошел к ней. Он попытался взять ее за руку. Она сразу высвободилась, сохраняя полное спокойствие. Он почувствовал себя глупо и продолжал стоять рядом с ней, неловко опустив руки.
За окном, несмотря на поздний час, бесшумно кружила чайка. Она возникала черным силуэтом на фоне озаренных луной волн, словно тень или призрак чайки.
— По вечерам я кормлю чаек, и они слетаются к моему окну, — негромко сказала Триш.
Он тут же представил себе это: чайки планируют на ветру, иногда чуть взмахивая крыльями, и жадно поворачивают головы к Триш. Чем она их кормит? Хлебом? Вот она бросает кусок хлеба, чайка на мгновение повисает в воздухе и затем стремительно пикирует вниз. Триш задумчиво улыбается, любуясь легкостью и свободой ее полета.
И неожиданно для себя он сказал:
— Ты прелесть.
Она улыбнулась ему той самой улыбкой, какую он только что представлял себе, потом, не сказав ни слова, вернулась к двери и зажгла свет.
— Кофе? — спросила она.
— Спасибо, — ответил он.
Она, казалось, не заметила иронии в его голосе.
Кухонька была крохотной и компактной, как корабельный камбуз. Деон остановился в дверях и смотрел, как Триш заправляет электрокофеварку и достает кофейные чашки.
— Это все твое? — спросил он. Она покачала головой:
— Нет. Квартира сдается с мебелью. Единственное, что мне здесь принадлежит, только вон та акварель. Вчера купила.
Он подошел посмотреть. Уличная сцена. Малайский квартал, подумал он. Подпись была ему незнакома.
В проволочной подставке под акварелью лежали журналы в глянцевых обложках. Деон взял первый попавшийся. Он оказался немецким — по-видимому, серьезным и посвященным искусству. Деон начал его листать и вдруг наткнулся на цветную фотографию Триш во всю страницу.
Он недоуменно заморгал и снова посмотрел на обложку. Потом принялся разглядывать фотографию Триш в выпачканном красками комбинезоне; стоит у мольберта с полузаконченной картиной, изображающей гипсовую лошадь. Фотографу удалось схватить ее внимательную сосредоточенность.
На следующих страницах еще фотографии — Триш в саду, Триш с Джованни на склоне холма, и оба смеются, Триш в огромной пустой студии. Репродукции картин: ваза с желтыми цветами, пять фигур на странном кубистском фоне, безлюдное взморье.
Он кое-как переводил подписи: «Подобно комете на небосводе искусства…», «… Патриция Седара, гениальный художник…», «…воплощенные с изяществом и проникновенностью истинного гения…».
Он попробовал читать статью, но тут из кухни вышла Триш, неся чашки с горячим кофе. Он взял свою и показал на журнал.
— Я не знал, что ты знаменитость.
Она взглянула на обложку и пожала плечами:
— А, это! Один мой приятель прислал.
— Нет, серьезно. Я не знал, что ты получила такое признание.
Она помедлила, обдумывая ответ.
— Ну, далеко не такое, как они утверждают. Ты ведь знаешь, как журналисты склонны все преувеличивать. Я неплохой художник и, мне кажется, становлюсь лучше.
Его почему-то смутила ее прямота, и вновь в нем пробудилось тревожное ощущение утраты, словно она ускользнула туда, куда он не может за ней последовать. Перед ним захлопнули дверь — неосязаемую, невещественную. Он знал только, что скрытая от него тайна имеет какое-то отношение к ее живописи и к этой статье в журнале, который он все еще держал в руках.
Деон положил журнал на место и торопливо выпил свой кофе.
Они опять заговорили о Джованни. Он рассказывал ей, успокаивая, о том, что будет проделано в ближайшие дни: анализы крови и пробы на перекрестную совместимость; рентген, чтобы убедиться, что в легких чисто; анализы мочи, чтобы исключить болезни почек и диабет. Все это очень простые процедуры, уверил он ее. Мулмен — мягкий и добрый человек. Джованни освоится, будет весел и спокоен.
Он откинулся на спинку полужесткого кресла и улыбнулся ей.
— Я вот узнаю, что ты знаменитый художник. А тогда, в Германусе, ты говорила, что бросила писать, что почувствовала, будто не можешь заниматься живописью.
— Это было в Мадриде, — сказала она. — Когда я поняла, насколько страшную и фальшивую жизнь я веду. И тогда я бросила работать.
— А когда вышла замуж, начала снова?
— Да.
— Так ведь часто бывает, верно? Нужна встряска, чтобы… ну, чтобы стимулировать творчество.
Она посмотрела на него отчужденно.
— По-моему, такое случается очень редко. Творческий процесс излишне романтизируется. Художник над своей картиной работает точно так же, как всякий другой человек. Если его что-то отвлекает, как было со мной в Мадриде, он не может работать, вот и все.
— И с тех пор ты пишешь все время?
— Да.
Прежде чем он нашелся, что сказать, она поднялась и пошла в кухню за кофе. А когда вернулась, они снова начали говорить о Джованни.
Деон понимал — ей хотелось бы, чтобы он ушел, но ему хотелось остаться. Он знал, что не нужен ей, и испытывал неодолимую потребность стать ей нужным.
Он попытался опять заговорить о ее работе, взломать захлопнувшуюся перед ним дверь. Она отвечала уклончиво, но не отступая.
Наконец она предложила ему коньяку, и он согласился. Он продолжал говорить и внутренне сам изумлялся, слушая свои бессвязные рассуждения, но был не в селах остановиться. Он окинул взглядом неуютную, скупо обставленную комнату, вознесенную высоко над морем, и понял, насколько она ему дорога. Здесь он чувствовал себя свободным, беззаботным и недосягаемым. Остаться бы здесь на всю ночь, и к черту завтрашние мучительные объяснения!
При этой мысли он вспомнил, что Элизабет когда-то тоже снимала такую же квартиру. Элизабет и Деон. Элизабет и Филипп. А вдруг та квартира была для Филиппа тем же, чем эта сейчас кажется ему: особым замкнутым миром, куда не может вторгнуться ничто — ни телефонный вызов в больницу, ни необходимость думать о цвете своей кожи.
И этим исчерпывалось все? Просто убежище? Или было еще что-то? На протяжении всех прошедших лет он задавал себе вопрос, что все-таки было между ними?
И до сих пор он не знал ответа.
Он поставил рюмку и поднялся, с удивлением обнаружив, что пошатывается.
— Мне пора, — сказал он.
