разветвления.
— Артериальный зажим, — сказал он сестре.
На какую-то секунду в ритмичных, синхронных движениях, его собственных и двух помогающих ему пар рук, наступила заминка, пока сестра искала зажим среди инструментов. В этом нарушении было что-то оскорбительное, словно долгий и сложный ритуал священнодействия был прерван кощунственной выходкой. Питер и Мулмен подняли головы. Сестра нашла зажим и подала его Деону.
Он помедлил, сосредоточиваясь, перебирая в уме каждый предстоящий этап операции, которая отведет кровь из верхней полой вены в правое легкое. Для этого нужно отделить правую легочную артерию, изолировать зажимом часть верхней полой вены, затем анастомоз рассеченной легочной артерии с разрезом на верхней полой вене. В заключение он соединит устье верхней полой вены с правым предсердием. Вся кровь из этого сосуда пойдет тогда в правое легкое.
Если бы только было возможно разрешить все проблемы столь же просто, опираясь на законы механики!
Он подумал о странном противоречии — медицина, ее изучение и практика сталкивает врачей с самыми суровыми и жестокими сторонами жизни, и в то же самое время медицина укрывает их, оставляет невинными и, может быть, даже чистыми. Они обладают специальными знаниями и особым мировоззрением и из-за этого не в состоянии постичь всю полноту страдания. Им не требуется исследовать жизнь с высоты, не требуется наблюдать мир, медленно крутящийся далеко внизу, с изумлением и тревогой и… да, и со своего рода завораживающим ужасом; смотреть и видеть все эти извивания, ползанье, изгибания, немыслимые искривления и крохотные извержения то здесь, то там; и торопливые, бездумные метания, и толкотню, и карабкание, и странные печальные движения, и безнадежное лавирование, и ужас, и веру, и отвагу — слепую отвагу, которая тоже печальна, которая почти столь же печальна, как и надежда, и любовь, которая печальнее всего.
Все лучшие врачи, которых ему довелось знать, были очень простые люди. В их внешности было нечто общее — тихая сосредоточенность благовоспитанных детей. И, взглянув на них, вы понимали, что они невинные дети, хорошие дети, точно чисто вымытые сиротки в чистом, светлом приюте, которым управляют милые и деловитые монахини. У них не было времени усложнять, и потому им не грозила порча. Но увидеть жизнь в целом они были неспособны, ибо самым верным и самым твердым взглядом обладают лишь те, кого коснулась порча.
Утром он прошел мимо Триш в коридоре, только кивнув ей, и не обернулся, не подошел.
Утром он попрощался с Элизабет бесстрастным поцелуем и пошел к гаражу, не обернувшись.
Не знаю, думал он. Если ответ и есть, я его не знаю.
Мне надо разделить легочную артерию. Для этого я должен перевязать ее у разветвления, затем наложить артериальный зажим там, где артерия соединяется с легким.
Не окажется ли анастомоз слишком высоким?
Не знаю.
Он подумал, что, пожалуй, впервые столкнулся с неразрешимой проблемой. Не меньшей по масштабам, чем сама жизнь.
Может быть, и я тоже всегда был в сущности простым человеком. Мои честолюбивые желания, мои усилия никогда особой сложностью не отличались. Я не заглядывал особенно далеко и не задумывался над неприятными вещами. Может, в этом мои вина. Вина в невиновности.
Должен ли я измениться? Или жить, как жил до сих пор?
Проблема была неразрешимой, и он подумал, что, быть может, это плата за познание, за право знать, что определенна только неопределенность.
Он наложил малый венозный зажим Кули на полую вену и скальпелем с обоюдоострым лезвием сделал аккуратный разрез длиной в четверть дюйма на изолированном участке вены.
— Шелк. Пять-ноль.
Он начал сшивать отсеченный конец легочной артерии с разрезом в вене.
— Следуйте за мной, Питер.
Он с удовольствием постороннего наблюдателя заметил, что работает хорошо. Руки обрели твердость, и каждый стежок накладывался с абсолютной точностью.
На мгновение он испугался этой отстраненности. Разве можно не быть сопричастным, не разделять страдания я боль, не истекать кровью, когда истекает твой ближний, не плакать, когда плачет он?
Ему вспомнились слова, которые произнес накануне утром Филипп у статуи Родса.
«Нельзя повернуться спиной».
Они говорили о планах Филиппа, о том, что он собирается отвечать комиссии по расследованию.
«Я просто подам заявление об уходе. Этого будет достаточно».
«А потом? — спросил Деон. — Вернешься в Канаду?»
Филипп ответил не сразу.
«Не уверен. Собственно говоря, я подумываю, не вернуться ли в Бофорт-Уэст».
Деон с недоумением уставился на него.
«Ты шутишь! Зачем?»
«Работать врачом».
«Общепрактикующим?»
«Да».
«Ты с ума сошел!»
«Все зависит от точки зрения».
«Но черт побери, Филипп! Ты не можешь этого сделать. Бросить все и заняться практикой в пыльном городишке… — Деон засмеялся и покачал головой. — Извини, Филипп. Это было бы просто глупо».
«Все зависит от точки зрения, как я уже говорил».
Деон попробовал возразить, что это было бы неразумно.
«Но ведь там ты не найдешь применения своим силам. Ведь, прямо скажем, ты один из самых знающих генетиков в мире. И ты говоришь, что намерен уехать в карру, чтобы лечить насморки и прострелы? Этому невозможно поверить!»
«Почему? Я получил диплом врача. Вспомни, Мендель сделал свое открытие в монастырском огороде на грядках с горохом. Может быть, и мне удастся создать лучшую мою работу в тени терновника».
«Я не верю, что ты говоришь серьезно».
Филипп сунул руки в карманы брюк и повел плечами, разминая мышцы. Деон узнал одно из собственных привычных движений и на мгновение растерялся.
«Абсолютно серьезно, — сказал Филипп. — Это не минутный каприз. Я все обдумал. Время от времени следует производить переоценку ценностей, не так ли? А что важнее, лечить истощенного младенца в карру или предупредить рождение еще одного ребенка с синдромом Дауна?»
«Но ты же генетик!»
«Правильно. Но я и врач. И считаю, что теперь мне следует сделать что-то и для этого малыша в карру».
