Теперь он знал, но какая-то сила побуждала его продолжать, заставляла растягивать муки. Абсурд какой-то, самоистязание.
— И… — Он не знал, как это выразить. — У тебя ничего нового?
— Нового?
Что она, поглупела, что ли? Или прикидывается дурочкой?
— Ты же знаешь, о чем я говорю. Ничего не изменилось?
— А-а…
Она снова помолчала. Он чувствовал, как надрывно стучит сердце, подкатывая к горлу.
— Нет, — сказала она.
— Понятно.
Минуту оба молчали. Он отвел трубку: в духоте телефонной кабины он взмок, и трубка прилипала к коже. Теперь, на расстоянии, в трубке что-то шуршало и шумело, как морской прибой. Точно отдаленный рокот воля, который слышишь, когда подносишь морскую раковину к уху. Отец собирал морские раковины; у него была целая коллекция, больших, свернутых спиралью — их называют «бараний рог». Они с братом как-то в летние каникулы помогали отцу искать их среди скал во время отлива. Отец пек моллюсков здесь же, на покрытом галькой берегу, возле скал, и они с братом, затаив дыхание, ждали, пока моллюски сварятся в собственном соку. Мясо готово, когда сок весь выкипит, и тогда можно вытаскивать его из раковины, вынув сначала переливчатые внутренности и зародыш жемчужины. Мясо было жестковатое, но вкусное.
Самые большие раковины и самые красивые, отливавшие перламутром, они уносили с собой. Отец расставлял их на полке, специально отведенной для этого на веранде, служившей ему конторой. Тоскуя по морю, Деон снимал с полки одну из раковин, подносил ее к уху и слушал неторопливый рокот морского прибоя.
— Алло! — В голосе Триш на этот раз звучала вопросительная озабоченность.
— Понятно, все сделаем, — резко сказал он в трубку, точно грубостью можно было перечеркнуть случившееся.
— Что ж, будем надеяться.
Она заставила себя ответить спокойно, но по голосу он слышал, что она опять в слезах. О боже!
— Все будет в порядке. Вот увидишь.
— Да. Может быть.
Теперь он заторопился: ему хотелось поскорее кончить этот разговор.
— Ну ладно. Мне пора.
— Сегодня увидимся?
— Нет. Я не могу… Я… — Он старался найти себе оправдание. — Понимаешь, я сегодня занят допоздна. У нас тут с Робби одно дело.
— Хорошо.
— Завтра, может быть, — предложил он в порыве внезапной жалости и доброго чувства к ней и даже (здесь он ничуть не покривил бы душой) вспыхнувшего желания. — Попытаемся придумать что-нибудь на завтрашний вечер. Я позвоню.
— Ты знаешь, где меня найти. — Она коротко рассмеялась, стараясь показать, что не сдается, но он почувствовал скрытый упрек.
Он сказал: «Прекрасно», и его покоробило от собственной фальши, но теперь ему было не до этого. Ему хотелось только одного — немедленно кончить разговор.
— Пока. До скорого.
В трубке щелкнуло, точно ключ в замке повернули. На миг он ощутил себя вольной птицей, но только на миг. Гнетущая тяжесть ответственности и чувство вины тут же вернулись.
Дверь телефонной будки пружинисто захлопнулась за ним, он вышел на залитую весенним солнцем улицу и медленно побрел прочь. Он шел, глубоко засунув руки в карманы брюк, насупившись, словно уже стал настоящим врачом, озабоченным бренностью человеческого существования.
На самом же деле он думал об отце. Что-то вдруг напомнило о нем, что-то мимолетное, может быть, блики солнца на ветровых стеклах автомобилей, мчавшихся по городским улицам и исчезавших вдалеке.
Морские раковины. Ну да, что-то связанное с раковинами. (В какой-то части сознания, всегда остававшейся трезвой и рассудочной, всплыло: «Turbo sarmaticus», класс брюхоногих, тип моллюсков.) Да. Это было во время больших летних каникул после второго курса. Субботним утром, вспомнил он теперь — все вдруг нахлынуло, как живое. Поздним утром, потому что он, помнится, принял душ и переоделся для игры в теннис. Он собирался приготовить себе сандвичи с холодной бараниной, а потом отправиться до вечера на ферму к Верстерам. У Верстеров, их соседей, был теннисный корт и очаровательные дочери- двойняшки.
Но на просторной прохладной веранде вдруг откуда-то появился отец и весьма критически оглядел его белую тенниску с эмблемой из лавровых листьев, тщательно отутюженные шорты, носки и теннисные туфли без единого пятнышка, и утолки рта у отца чуть дрогнули.
— А ты модник, я смотрю, — сказал отец. «Модник» он произнес по-английски, чтобы подчеркнуть иронию.
Деон покраснел. Он уже с первого дня каникул почувствовал, что между ним и отцом что-то не так, какая-то накаленная атмосфера — достаточно искры, чтобы произошел взрыв.
— Собираюсь в теннис поиграть, — объяснил Деон.
— Это я вижу, — сказал отец.
Из-за угла вышел цветной работник и направился к веранде. Человек почтительно держал в руках рваную, всю в масляных пятнах шляпу. У входа на веранду он остановился, дожидаясь, пока белые хозяева заметят его.
— Янти вон говорит, помпа за Длинным холмом сломалась, — сказал Иоган ван дер Риет…
Цветной работник осклабился, обнажив в улыбке остатки желтых зубов.
— Я думаю съездить взглянуть, — продолжал Иоган ван дер Риет и снова оглядел теннисный костюм сына. — Не хочешь мне помочь?
— Я же собрался играть в теннис, — мрачно сказал Деон.
Отец повел плечами.
— Если б Бот не уехал, я не стал бы тебя просить.
Брат Деона был на овечьей ярмарке в Свободном государстве.[4]
— Бот фермер, я — нет.
— А откуда, по-твоему, фермеры берут деньги, чтобы содержать тебя в университете? Пора бы тебе поинтересоваться, — вспылил отец. — Но если ты предпочитаешь играть в теннис…
Деон раздраженно передернул плечами.
— Собственно, ты не оставляешь мне никакого выбора, — сказал он, сам не понимая, зачем так напыщенно.
Отец посмотрел на него из-под нахмуренных бровей.
— Не смей разговаривать с отцом таким тоном, — произнес он, стараясь сохранять спокойствие.
