вид которой напоминает виноградную гроздь Греческим звучанием и скрытыми ассоциациями с виноградниками (в ту пору, когда появилась эта роковая гроздь, по всей провинции шел сбор винограда и над виноградниками висело солнце и пыль, а дни были словно напоены густой сладостью) это название как бы отдаляло недуг в чистые сферы науки, где названия всего лишь названия и не могут убить.
Мэри-Джейн Фаулер прибыла из дурбанской больницы маленькой знаменитостью, ибо в последний момент отец вдруг решил, что время не ждет и что ее вообще следует доставить в Кейптаун санитарным самолетом. Газетчик, оказавшийся в аэропорту, ухватил обрывки разговора и разукрасил статью недостающими подробностями, вокруг которых помощник редактора, связывавший со словом «опухоль» вполне определенное представление, навертел уж и вовсе черт-те что (заголовок гласил: «Воздушные братья милосердия устремляются на помощь девушке, страдающей опухолью мозга»). Правда, в воздухе в тот день произошли события, имевшие политическое значение, и заметка, прогремев в утреннем выпуске, вылетела из вечернего — и из других газет тоже.
Девочка поступила в дежурство Деона, но, поскольку имя ее было у всех на устах, принимал ее сам Билл дю Туа, собственноручно заполнивший историю болезни. Деон же лишь при сем присутствовал как наблюдатель.
Мэри-Джейн сидела в кроватке, одетая в пижаму, на груди пижамной куртки было вышито какое-то чудо-юдо из детской сказки. Она устала от непривычных волнений, связанных с путешествием, однако глаза ее сняли от возбуждения — столько новых людей и мест.
«У них такая печаль в глазах», — сказала та дама-социолог несколько недель назад, когда они делали обход. Никакой печали в глазах Мэри-Джейн не было.
Господи, помоги, подумал Деон, представив себе, что этой девочке придется вынести.
Родители стояли в ногах кроватки, переговариваясь и отвечая на вопросы, которые задавал им Билл дю Туа. Больше отвечала мать, уверенно и с готовностью, многое уже заранее зная по вопросам, которые ей за эти дни задавали десятки раз. Отец время от времени что-то добавлял и снова умолкал. На какой-то миг Деон встретился с ним взглядом. Только на миг, потому что фермер тотчас отвел глаза; они едва скользнули по Деону, неторопливо, легко, — так скользнет змея и спрячется в темных зарослях, затаится.
Деон почувствовал, как в нем нарастает беспричинная злость, искушение схватить и встряхнуть этого человека. Нечего строить из себя мученика — стоит, точно рука судьбы коснулась его одного, избранник божий. Да, страшно, но не ты один…
А память словно хлыстом подгоняло. На четвертом курсе д-р Маркс, доцент кафедры, как-то показал им мазок костного мозга, взятый у мальчика, находившегося в больнице. Он положил предметное стекло под обычный микроскоп, прокомментировал, затем капнул на слайд маслом для усиления яркости и уже под другими линзами тщательно изучал несколько минут. Наконец, устало щуря глаза, оторвался от микроскопа и спросил кого-то: «Что вы на это скажете, доктор?» Он всегда называл студента «доктор», может, в надежде, что таким обращением побудит их серьезнее относиться к делу.
Большие клетки с голубоватым, испещренным темными пятнами ядром мало что говорили им. В конце концов д-р Маркс прошептал, точно боялся произнести диагноз в полный голос: «Острая лейкемия».
Они были в палате, когда сообщали родителям. Мать в ярости повернулась к врачу, глаза ее потемнели от ненависти, схожей с той, какую Деон видел сейчас во взгляде отца Мэри-Джейн.
«Не может быть! — закричала она. — Вы анализы спутали. Наш врач сказал, что он застудил печень!»
Доктор объяснил все сначала, терпеливо повторяя слово за словом, но она даже слушать не стала. Наконец она выскочила из палаты, продолжая кричать, таких вещей им наговорила — глядя на эту интеллигентную, холеную светскую даму, никто не сказал бы, что она и слова-то такие знает.
«Вот истеричка!» — пренебрежительно бросил кто-то из сотрудников.
Врач повернулся к говорившему — они впервые увидели его в таком гневе.
«Не истеричка, осел вы эдакий, а мать ребенка, умирающего от неизлечимой болезни».
Вот эта фраза и всплыла сейчас в сознании Деона. И до конца осмотра он не решался больше смотреть на отца девочки.
Профессор Снаймен увидел Мэри-Джейн на вечернем обходе. Он улыбнулся ей, когда ему подали историю болезни.
— Привет, малышка.
— Привет, — спокойно ответила Мэри-Джейн.
Она уже, успела привыкнуть к больницам за два с половиной месяца, когда ее впервые госпитализировали для биопсии, которая к всеобщей радости и удивлению некоторых не показала наличия злокачественной опухоли. И все же д-ра Мейерсона что-то мучило. Массу в почечной лоханке нельзя было объяснить только отечными эпителиальными клетками. Может, следовало брать более глубокую пробу?
Была сделана повторная биопсия, и когда патолог (он докладывал и по первой биопсии, величина в своей области, он редко ошибался) посмотрел срез под микроскопом, круглые клетки, стелоидные, веретенообразные, полосатые мышечные клетки и клетки мезенхимы подсказали диагноз. Патолог только раздраженно языком прищелкнул, и лаборантка, готовившая ему срезы ткани за столиком в углу, с интересом посмотрела на него. Но он пожал плечами и ни слова не сказал.
Профессор Снаймен все улыбался девочке, пока осматривал ее, а потом стал торопливо листать историю болезни.
— Мне нужна цистоскопия и внутривенная рентгенограмма почечной лоханки и мочеточника, — сказал он, обращаясь к Деону, стоявшему наготове с журналом обхода. — Договоритесь с урологом, пожалуйста.
Он кивнул Биллу дю Туа, давая понять, что хочет видеть его отдельно, и поспешно направился к выходу из палаты. Билл дю Туа последовал за ним, держась на шаг сзади. Они вполголоса переговаривались на ходу. И Деон, у которого был отличный слух, уловил обрывки фраз.
«…единственный способ… — говорил Снаймен. — Я вынужден…» Тут они вышли, и дальше он уже ничего не слышал.
Деон накануне вечером перечитал то, что удалось найти по саркоме гроздевидной, и мог теперь процитировать все почти слово в слово.
Он сидел один в своей комнате в бунгало, машинально перелистывая учебник по детской хирургии. Вообще этот случай с опухолью, которая съедает сейчас организм девочки, подействовал на него угнетающе — он чувствовал себя подавленным. Третьего дня старший врач остановил его в коридоре и спросил: «Вы ведь из детского отделения, не так ли? Что там за случай с гроздевидной саркомой, вы в курсе? Предстоит фантастическая операция!»
Господи Иисусе, слово-то какое нашел!
Деон посторонился, чтобы дать дорогу санитарке, везущей в операционную каталку. Прижмись к стене и не мешай хоть ты здесь никому, сказал он себе. Он в это утро был зрителем, не единственным впрочем, — слух о том, на что решился старина Снаймен, облетел уже всю клинику. Правда, он постарался прийти пораньше, решил, что проводит напичканную транквилизаторами девочку из палаты, и успел занять место получше, у изголовья стола, сбоку от старшей операционной сестры.
