Филипп кивнул, то ли показывая, что слышит, то ли подтверждая, что и он думал об этом.
— Ты давно узнал?
Филипп, задумавшись, сдвинул брови, губы его сжались.
— Теперь, задним числом, я понимаю, что многое из того, что имела обыкновение говорить моя мать, могло бы звать у меня подозрение. Ну, например: «Не тебе бы так надрываться». Или: «Если бы всякий получал то, что ему положено, ты бы не ходил в таком старье». Ну, ты понимаешь.
— Да, понимаю.
— Она никогда не говорила ничего прямо. И правда мне открылась, только когда я исследовал твою кровь.
— Как?
— Это было во время так называемого «хромосомного взрыва». Профессор поручил мне усовершенствовать методику получения высококачественных кариотипов.
— А что это такое? — спросила Элизабет.
Филипп подергал себя за ухо.
— Ну, в конечном счете это просто фотографии хромосом, полученные с помощью сильного микроскопа.
— Ах, вот как! — Она чуть заметно улыбнулась.
— Ну, мне, естественно, пришлось начинать с нуля, поскольку в лаборатории никто толком не знал, как это делается. Я брал кровь у сотрудников, а когда желающих не находилось, то у себя. Вначале меня интересовала только отработка методики. Затем я стал внимательнее изучать результаты и вдруг заметил: одна моя хромосома резко отличается от остальных.
— Ты сравнивал ее с другими? — спросил Деон.
— Да, и порядком испугался, когда профессор не смог объяснить аномалию. Как я упоминал, в те времена у нас на кафедре никто в этом толком не разбирался. Профессор отправил снимок своему другу в Оксфорд на заключение. Я три недели обливался холодным потом, воображая, что унаследовал невесть что. Наконец пришел ответ: ничего страшного.
— А все-таки?
— Нормальная врожденная комбинация. Ну, конечно, я обрадовался, а потом и думать про нее забыл, пока не посмотрел твою кровь.
— Когда же это было? — удивился Деон.
— Разве ты не помнишь? Как-то вечером я влетел в бунгало, а ты сидел в гостиной, я мы пошли в лабораторию, где я тогда работал. И я взял у тебя кровь.
И Деон вспомнил — словно вдруг распахнулось окно в прошлое.
— Ах да! — сказал он. — Конечно. Как-то вечером. После… — Он запнулся и посмотрел на Элизабет. — Это было в тот вечер, когда мы… в тот самый вечер… — пожав плечами, он снова повернулся к Филиппу. — И в моей крови ты обнаружил такую же хромосому?
— Да, Деон.
— И в крови моего… — Деон снова осекся и посмотрел на Филиппа прямым открытым взглядом. — И в крови нашего отца? Когда он был в больнице?
— Да. Я должен был узнать правду.
— Совпадение обстоятельств и хромосом, так сказать! — Деон засмеялся нелепости этой фразы. И тут же изумленно покачал головой. — Это по-прежнему кажется… невероятным. Ну, во всяком случае, в конце он попытался загладить…
Филипп молчал, отведя взгляд. Потом он тихо произнес:
— Я никогда не испытывал никакой злобы. Хотя и чувствовал несправедливость. Тяжело быть непризнанным. Но как-то приспосабливаешься. — Он перевел взгляд на картину — художника явно увлекал эффект синих теней на темной коже — и долго смотрел на нее.
Молчание затягивалось.
— И все-таки, — в конце концов сказал Филипп, — это было хорошее время.
Деон тоже испытывал потребность переменить тему, и все-таки ему трудно было сразу с ней расстаться, а потому он оживленно подхватил:
— Да, тогда на ферме было чудесно. Все это не имело ни малейшего значения. Дети ведь ни на что подобное не обращают внимания.
Филипп все еще изучал картину.
— Может быть, и так. Хотя со всей полнотой судить об этом может только тот, кто знает оборотную сторону медали. Но я говорил о другом. Мне вспомнился наш первый год в больнице, когда мы были стажерами.
— Да-да. Ты ведь сегодня видел Робби. А помнишь, как Робби однажды присоединился к нашему больничному хору?
— Конечно! — Филипп засмеялся.
— Какому больничному хору? — спросила Элизабет.
— Однажды и он был певицей, — объяснил Деон.
— Я никогда про это не слышала.
— Ну, видишь ли… ты знаешь, каким был Робби. Да таким он, собственно, и остался. Статус врача никогда не внушал ему особого почтения.
— Робби — шут, — твердо сказала она. — И часто далеко не так смешон, как ему кажется.
— Но ты хочешь дослушать?
— Хорошо, продолжай.
Улыбка Деона утратила искренность.
— Каждый сочельник, — начал он, — сиделки поют рождественские гимны. Все свободные от дежурства, то есть те из них, кого никуда не пригласили, надевают форму и со свечами в руках обходят палаты, распевая гимны. Обычно к ним присоединяются и сестры — несостоявшиеся оперные певицы, я полагаю. Ну, так Робби заключил пари, что пройдет с процессией и никто его не узнает. И будет петь!
Они посмеялись, и Деон, оживившись, продолжал:
— Робби раздобыл все необходимое — парик, форму больничной сиделки, накидку, туфли, шапочку — ну, словом, все. Даже накладные ресницы. В сочельник он переоделся, загримировался, выпил рюмочку-другую коньяку для храбрости, забрался в уборную и ждал там среди подкладных суден.
— Воображаю, — проговорила Элизабет. Она улыбалась, и напряженность исчезла из ее глаз.
— Девицы, уж не знаю в какой раз, будили больных, снова затягивая «Тихую ночь», и тут Робби выскользнул из уборной и присоединился к ним. Кое-кто посмотрел на него подозрительно, но несколько девушек были посвящены в затею и загородили его от остальных.
— И он пел? — спросила Элизабет.
— По-моему, он решил не искушать судьбу. И просто шевелил губами. Делал вид, будто поет.
— А потом в часовне! — подсказал Филипп.
— Верно! На этом дело не кончилось, — продолжал Деон, повернувшись к Элизабет. — Пройдя с гимнами по всей больнице, они отправились в часовню на рождественскую службу. В тот год служил молодой католический священник, и Робби постарался сесть прямо перед ним. А посреди службы взял и подмигнул ему.
