25 глава
Сад не выглядел заброшенным. Заросшим и только. Пышно раскинули ветки декоративные кустарники, невысокая сирень шуршала еле слышно листьями сердечками. Бетонные плиты дорожки потрескались, но форму еще сохраняли. По краям их цвели нежные, похожие на крупные колокольчики растения — розовые, лиловые, красные, вперемешку с ними флоксы, фиалки, и еще какие-то мелкие, беленькие. Высокие упругие стебли лилий чередовались с зарослями календулы, дикого мака и садовой гвоздики. Великолепные кусты роз разрастались повсюду, одурманивая тонким ароматом свежести. Они привлекали внимание пчел и шмелей тяжелыми шапками алых, абрикосовых, желтоватых и бордовых цветов.
Воздух звенел однотонно, размеренно. Жужжание, стрекот кузнечиков, гудение и треск — то закладывали крутые виражи стрекозы, маневрируя на прозрачных, блестящих на солнце хрустальными гранями крыльях, с крапинками золотого, зеленого и красного.
Звуки превращали сад в мир в мире, окутанный таинственностью, неким волшебством и тайной. А еще здесь росло много-много сорной травы: вытянутых гроздьями и пучками узких стрел, узорных и разлапистых листьев. Вперемешку с культивированными растениями буйно поднимались соцветьями, венчиками, бутонами полевые: ромашка, чистотел, незабудки, куриная слепота, лопухи.
Среди кустарников великанами поднимались деревья, старые, кряжистые и совсем молоденькие, с тонкими, хрупкими стволиками. Первые — вздымались над зеленой поляной, величаво раскинув тяжелые и ломкие ветви, усыпанные зелеными плодами. Вторые — жадно тянулись вверх, к свету, и их узкие веточки с бахромой из золотисто-зеленой листвы, казалось, едва ощутимо дрожат от натуги, пытаясь прорваться, пробить дорогу к жизни под голубыми небесами. Голубая ель с иссохшим нижним рядом колючих лап, была самой высокой среди них всех, с толстым стволом, проплешиной у корней и солидным участком тени под ней, в которой ничего не росло. На верхушке ели висели маленькие шишечки, чуть зеленоватые и коричневые с краснинкой. Ее облюбовали пичуги, которые прятались среди иголок от любопытных взглядов и голодных хищников. Их веселые, заливистые песни трелью разносились по всему саду.
Дом был почти незаметен среди буйства красок и смешенья форм. Простенький, деревянный, покрытый зеленой краской, с резным палисадом, уютный и по-домашнему привлекательный. К одной из стен были плотно прислонены железные прутья метра три в длину. Изогнутые и широко, в виде каркаса, по периметру врытые в землю, они предназначались для виноградника, что густо оплел его светло зеленой массой. В беседке стоял стол, несколько стульев и висела на крюке старая керосиновая лампа.
Солнце не пекло, лишь слегка припекало. Просвечивало между виноградными листьями, складывая пазлы круглых пятачков света на поверхности клеенки. По старому, выцветшему пластику скатерти плясали забавные человечки, крепко схватившись за руки. Ведь были же когда-то такие рисунки…
Легкий ветер трепал свободно болтающиеся концы клеенки, пытаясь закинуть их на столешницу. На ней стояла чашка. Белая, с тонкой золотой полоской и сколотым краешком. Внутри коричневая каемка налетом, небольшое количество мутной жидкости и плавающий в ней маленький лист. Все выглядело так, как если бы чашку забыли на столе не так давно, быть может, накануне вечером. Какая-то трогательная, очень домашняя картина обыденного спокойствия, случайно подсмотренной бытовой сцены отдыха на природе. Вот только не оставляет ощущение, что чего-то не хватает.
Мирная тишина постепенно окутывает тяжелым ватным одеялом. Становится густой и насыщенной, звуки смолкают, будто бы гаснут, сходя на нет. Наконец, возникает чувство напряженности. Неестественности покоя, уюта. Словно со звонким, как будто что-то лопнуло, звуком раскалывается мир.
Вдруг, вот так без перехода и подготовки — вдруг, начинает проступать то, на чем взгляд раньше не останавливался. Серая, мутная дымка накрывающая все вокруг. Тончайшие, как волоски трещинки, извилистыми путями рассекающие чашку. Налет жирной, коричневатой пыли на скатерти, стульях, на поручнях палисада.
Оказывается, что дом проседает: прогибается его крыша, крошатся мелкой пылью доски, а краска сползла почти везде какими то странными, закрутившимися в спирали полосками. Ставни перекошены, убого висят, чуть покачиваясь, под порывами ниоткуда взявшегося ветра.
Открытия не пугают, нет, но вызывают легкую оторопь и нехорошие мурашки по спине. Аккуратно, чтобы ненароком не обрушить что-либо в неожиданно открывшемся царстве тлена, отходишь назад, и невольно задеваешь рукой ржавый прут. На плече остается длинный, смазанный коричнево-красный след. Сердце начинает стучать быстрее-быстрее, еще, до тех пор, пока не начинает колотиться прямо под горлом.
Откуда он взялся?
Человек стоит спиной к дому, одетый в серую толстовку и штаны, несмотря на жару. На его голове капюшон, зачем? Он неподвижен, типичен, его силуэт четок и ясен.
Подходишь медленно, с опаской и внутренней дрожью, которую не в состоянии объяснить. Что естественнее человека, стоящего на дорожке сада? Что неестественнее кого-то в заброшенном, разрушенном мире? А ты сам?
Остановившись в нескольких шагах, измученно сглатываешь и шепчешь пересохшими от волнения губами: 'Эй!' Он легко поворачивается, и все что ты видишь — большие, чуть навыкате влажные глаза навьи.
Янат резко открыл глаза. Сердце билось как бешенное, в боку кололо, на переносице и под носом выступил пот. Он приоткрыл рот и дышал жадно, словно глотал прохладный воздух, бессмысленным взглядом таращась в потолок. Постепенно в глазах его появилось осмысленное выражение. Ян сел, держась руками за борта лодки, и столкнулся взглядом с задумчивой Муссой.
— Кошмары? — скорее утверждая, чем, спрашивая, поинтересовалась она.
Шептунов мотнул головой и провел ладонью по лицу, размазывая пот, отмечая чисто механически, что волосы слиплись.
— Не верю, что ты не пытаешься лезть в мои мысли. — Резко сказал он, отводя глаза.
Навья помолчала, потом ответила ровным без эмоций голосом.
— Тебе не я снюсь. В сны вмешивается земля. Это ее голосом кто-то говорит, но ты не понимаешь о чем. Она многих человеков свела с ума. Чем настойчивее звучат ее речи, тем яростнее тебе придется бороться за рассудок. Хочешь остаться собой, разгадай загадки.
Янат глубоко вздохнул, снова провел рукой по волосам, взлохмачивая их. Отросшие завитки защекотали шею.
— Мы долго еще будем сидеть здесь? — спросил он, аккуратно поднимаясь на ноги и перешагивая через борт. Теперь ноги Яната стояли на гладкой скальной породе.
Они еще вчера добрались до тупика. Конца пути. Здесь их ждали чуть вытянутое по форме озеро и каменистый, пологий берег, да еще скудное освещение, настолько тусклое, что Ян едва различал свои руки. Навья сказала, что перед всплытием ей необходимо отдохнуть и настроиться, почувствовать верхний мир. Прошло еще два отрезка сна, но она по-прежнему медлила. С едой здесь было совсем плохо и Ян, который давно себя неважно чувствовал, потихоньку начал звереть. Его терзали невыносимые мысли о том, что, находясь в относительной близости от поверхности, где, наконец-то, их ждет что-то кроме бесконечных тоннелей, водорослей и тишины, он не может ровным счетом ничего сделать, до тех пор, пока его спутница не решит что пора.
Они спали в лодке, которую совместными усилиями выволокли на берег. Тупик, по словам Муссы, являлся совершенно пустынным и безжизненным местом, потому безопасным. Навь подолгу сидела на берегу и смотрела в воду, а Ян изнывающий от безделья и скуки, часами разглядывал ее смутно угадываемый силуэт.
Сегодня, после кошмара, его терпение иссякло и одновременно, он понял причину их задержки.
Шептунов мог бы отдаться порыву чувств, высказать аборигенке все как есть, но путешествие пусть не слишком, но сблизило их, настроило на одну волну. Хотя Ян жадно и яростно стремился наверх, он не мог
