праведники. Правители мира, разумеется, ни в коем случае не праведники — и даже сами отвергли бы такое определение. Праведники они только в том смысле, что являются хранителями прав граждан, блюстителями устройства мира, основанного не на произволе, а на праве и законе. Именно в этом смысле они и хотят поделиться демократией — то есть поместить под свою опеку (внутри границ своего блюстительства прав) прочих, пока не охваченных этим законом граждан. Здесь происходит занятная (а для участников эксперимента трагическая) смысловая подмена. Граждане тех стран, где насильственно внедряется демократия, предъявляют претензию в том, что декларированных свобод и равенства им не завезли. Но демократия и не собиралась — и даже ни в коем случае не обещала этого делать. Демократию просто не так поняли! Демократия лишь обещала включить очередное государство в сферу своих законов, то есть дать возможность этим людям также принять участие в соревновании за легитимное неравенство. Фактических шансов победить в этом соревновании у новых граждан (например современных граждан Анголы или Ирака, или у древних даков, произведенных в граждане эдиктом Каракаллы) нет никаких. Им дают демократию лишь в том смысле, что определяют их место в общем порядке — и только. Вольно же им, наивным, было думать, что им везут на танках равенство — нет, им везут легитимное неравенство, на которое отныне у них нет оснований жаловаться.
Принять такое легитимное неравенство за цель развития человечества — зависит от каждого человека. Некоторые не могут с этим неравенством смириться, считают, что происходит обман. В истории встречались прекраснодушные мечтатели, которые не могли мириться с несправедливостью, пусть даже она и не затрагивает лично их. Они хотели всеобъемлющего плана развития человечества, такого проекта, который изменил бы человеческую природу — наделил бы счастьем всех в равной мере, а не только гипотетически. Такими были Иисус из Назарета или, допустим, Иммануил Кант. Их проекты объединяет одно: авторы проектов не обладали исполнительной властью, не двигали армиями — они просто провозглашали учение. На их руках нет крови, и может быть, поэтому их моральные призывы по-прежнему вызывают доверие. Вероятно, если бы мечтатели стали насаждать благо с оружием в руках, это благо сделалось бы относительным. Так планы Маркса оказались опорочены сталинской практикой — и сравнение марксизма с христианством, поруганным инквизицией, убеждает нас не до конца: если бы инквизиция имела место в девяностых годах первого века, сравнение звучало бы убедительнее. Конечно, можно вообразить, что ревнители категорического императива Канта пойдут громить тех, кто императив не усвоил, — но для того чтобы это произошло, требуется гигантская идеологическая работа. Если такую идеологическую работу не провести, категорическим императивом как основанием для убийства невозможно воспользоваться, не убив самого себя. Так и христианская религия сделалась директивной, лишь перейдя в ведомство церковной идеологии, на что потребовались века. В случае с марксизмом путь к идеологии оказался значительно короче — и это пугает.
Но уж если трудно оправдаться благородному Марксу, не имевшему никакого материального интереса в продвижении своего учения, то у современных циничных политиков не должно быть даже шанса на снисходительное отношение. Они, защитники прав и свобод, наживающие личные состояния на убийстве себе подобных, не должны найти никакого сочувствия в оценке. Невозможно буквально принести благо тому, кого ты убиваешь, — факт любого убийства отменяет понятие блага. Однако именно такое благо, внедренное посредством насилия, предлагают народам мира чаще всего. Именно такое благо предлагают и сегодня. И если эта несправедливость оказывается неуязвимой для правового суда, поскольку она законнее, нежели тирания, суда морального она избежать не может.
Одни люди мечтали о Городе Солнца, но совсем другие этот город строили, и строили напористо — исходя из положения, что однородная конструкция суть благо для всех. И разве Кампанелла, Платон и Маркс — все те, кого либеральный идеолог Поппер записал во враги «открытого общества», — разве они сравнятся своей директивностью с сегодняшней системой подавления людей во имя свободы? Сталин считал возможной интервенцию социализма, Троцкий говорил о перманентной революции, Гитлер мечтал о тысячелетнем рейхе, Буш настаивал на всемирной демократии — и все эти разговоры о мировом порядке базировались на идее универсальной справедливости. Количество жертв соизмеряют с качеством достижений, подсчитывают, сравнивают цифры, приходят к выводу, что дело того стоит. Подобная арифметика — необходимая деталь демократической политики. Если мы говорим о воле самого народа, о человечестве в целом — то придется взять калькулятор: интересно, скольких мы убьем, чтобы остальных освободить — точнее сказать, для того чтобы их господство получило законные основания?
Сегодняшний политический словарь выдвигает на первое место слово «цивилизация». Это магическое слово, которое, помимо материальных достижений, очевидно символизирует достижения правовые. На основании правовых достижений цивилизация может позволить себе такое, что в других условиях рассматривалось бы как зверство и бесчеловечность. Приобретенная индульгенция («податель сего является защитником прав человека») — позволяет делить мир на варваров и цивилизованных людей и обращаться с народами дифференцированно. Эту правовую индульгенцию выдает демократия, считается, что защитникам демократии позволено много. И следовательно, с демократии многое спросится.
Окончательное решение варварского вопроса — в какую именно цифру умерщвленных оно встанет? И разбомбленных сербов, и лишенных крова иракцев, и униженных палестинцев, и оккупированных чехов, и загнанных на стадионы чилийцев, и раскулаченных русских крестьян убеждали в том, что их беды необходимы для осуществления кардинального проекта блага. Когда социалистический строй насильно насаждался в Венгрии или Анголе, этот процесс именовали братской демократической помощью; когда капиталистические войска входят в Афганистан или Ирак, говорится, что они входят, чтобы защищать демократию. Значит ли это, что они хотят защищать свой порядок, в который на соревновательных условиях — и без малейших шансов на победу — будут допущены новые граждане? Сегодня, пока капиталистические интербригады поддерживают рыночную демократию вооруженной рукой, служилые интеллектуалы говорят о необходимости империи: демократия хочет отлиться в вечные, незыблемые формы.
В какой мере порядок империи есть гарантия свобод — для всех, а не для избранных? И что же это за вещь такая — демократическая цивилизация, которую надо продвигать столь напористо? Права людей — но на что именно? Равенство перед законом — но каким законом? Мы привыкли к тому, что значение слова «демократия» не раскрывается до конца — и это несмотря на то, что во имя демократии ежедневно гибнут люди. Так уточните хота бы, за что именно их убивают.
И Сталин, и Гитлер, и прочие тираны говорили, что хотят ликвидировать варварство и утвердить цивилизацию. Иногда цивилизацию именовали «новым порядком», а варваров — недочеловеками, но в принципе терминология отличалась незначительно от терминологии современных нам столпов демократии. Это утверждение только звучит чудовищно — на самом деле в нем нет ничего обидного: разница меж тиранами и демократами наверняка есть, просто очень хочется уточнить, в чем же именно она состоит. Ни один из тех, кто посылал войска в отдаленные уголки мира, не признавался в том, что ему просто нравится насиловать население, напротив, говорилось, что и в этот край пришла свобода. Демократический строй утверждает, что именно в его ведении находятся желанные ценности — «свобода», «равенство», «братство». Если бы это оказалось неправдой или даже неполной правдой, мы получили бы удручающую картину мира: спасители человечества обернулись бы жуликами и убийцами. Именно поэтому демократия более, чем любой иной строй, заслуживает суда.
3. Конец истории
Демократия есть главное достижение истории Запада, многие ученые пришли к выводу, что история в принципе закончилась — ведь ничего лучше для человечества придумать нельзя. Пробовали иные социальные устройства, выяснили, что этот — самый справедливый, установили его и вкушаем заслуженный отдых. Те люди, что пользуются демократией, полагают, что обладают лучшим социальным строем на свете — и зависть других укрепляет их в этом мнении. Страстно хотели демократии жертвы тоталитарных режимов в Европе, не менее страстно алчут ее в Латинской Америке, а как же нужна она в африканских странах! Тот факт, что демократия есть строй, выбранный преимущественно странами Запада, не останавливает в
