Очевидно, что утопии не отменяют общее движение истории, а существуют в ней как острова — даже в сознании автора. Обмен как движущая сила истории сохраняет свое значение, фантазии тоже подчинены закону обмена: идеологи компартий меняют проекты завтрашнего дня на власть сегодня.
2. Практика
Во-вторых, коммунизм может рассматриваться как социальная практика. Не обязательно лагеря. Например, Шпенглер считал, что идеи Маркса более трезво выражены исконным прусским социализмом (социализмом Фридриха-Вильгельма I), и практический социализм возьмет верх над утопией. Подтверждений этому предположению достаточно много.
Впрочем, прежде всего, говоря о коммунистическом строительстве, вспоминают лагеря. Были прецеденты строительства общества равных (или якобы равных) в России, Камбодже, Китае, на Кубе и во Вьетнаме. Большинство из тех, кто принял участие в экспериментах — ужаснулись. Считается, что коммунистическая практика антигуманна.
Некоторые исследователи, однако, полагают, что практика извратила теорию. Распространено суждение, что не только коммунизм никогда не был построен, но даже и то, что называлось социализмом — таковым не является. Возникает законный вопрос: а что же это тогда было за колючей проволокой? Какой строй? Ответа нет.
Есть также мнение, что ориентироваться на утопию не обязательно: коммунизм не есть идеальное общество, но, напротив, конкретный строй (см. Зиновьев «Коммунизм как реальность»). Коммунизм не рай, считают иные ученые, коммунизм не предполагает милосердия, но сетовать на отсутствие данной характеристики у общества — нелепо; не ожидаем же мы от промышленного капитализма вкладов в африканское сельское хозяйство. Зато коммунизм представляет коллективное начало, которое само по себе ценно, у коллектива много преимуществ. Суровые практики наблюдались среди идеологов коммунистических государств, постулировавших этапы построения коммунизма («социализм, развитый социализм», и т. д.), предлагавших народу смириться с жертвами ради прогресса.
С другой стороны противники коммунизма, деятели так называемой консервативной революции, например, или сторонники рыночного капитализма — также считали, что коммунизм уже вполне проявил себя, другого не будет. Коммунизм — это реальность, считали они, противостоять ему надо сегодня, поскольку зло очевидно.
Реальному коммунизму можно вменить бесчисленное количество преступлений. Поскольку данный строй неизбежно связан с отказом от прав и принятием обязательств, он имеет много общего с казармой, тюрьмой и больницей. Люди принуждены участвовать в построении чего-то, что им вменяют как благо, а они так не считают, и гибнут на бессмысленных стройках. Очевидно, что утопия, принятая как руководство к действию, назначает кого-то на роль рабочих, а кого-то на роль управляющих. Этим последним приходится проявлять жестокость, чтобы поскорее пройти скучные года строительства и приблизиться к цели. Применяя власть и жестокость, они постепенно входят во вкус, им нравится управлять. Цель отдаляется, а затем подменяется методом управления. Отчего-то предполагается, что не-идеальный правитель может привести общество в идеальное состояние (например, Телемскую обитель строят согласно проекту брата Жана — пьяницы и драчуна). Это допущение породило ужасные примеры в истории: негодяи использовали коммунистическую риторику для управления массами. Собственно, другой истории у коммунизма не было. Такое общество называют «закрытым», и идеологов такого общества считают врагами свободного развития человека.
Считается, что если бы коммунисты не провозгласили принцип классовой борьбы — жертв в мире было бы меньше. Правды ради, надо отметить, что коммунистические тираны погубили не больше народа, нежели тираны капиталистические, а значительно меньше. Все-таки у капиталистических обществ было больше времени на убийства, они существуют в истории намного дольше. Если посчитать жертвы войн, колонизации, экономических трюков — то узники ГУЛАГА останутся в меньшинстве. Кастро навредил людям меньше, чем гаитянский диктатор Дювалье, Альенде был менее свиреп, чем Пиночет. Сталин был кровопийцей, и до сих пор ведется тяжба: кто извел народу больше, он или Гитлер. Парадоксально то, что многие преступления, вмененные коммунизму (диктатура, социальное неравенство, тотальный контроль, экспансионизм) имеют капиталистическое происхождение и заимствованы коммунизмом из исторического опыта предшественников. Вероятно, основной причиной того, что в последнем веке именно коммунисты считаются самыми тираническими, является элементарная обида: коммунисты обещали равенство, а сами в тюрьмы сажают. Этот подлог Орвелл описал знаменитой формулой «все звери равны, но некоторые звери равнее других».
3. Религия
Коммунизм может рассматриваться как религиозная доктрина. Учение имеет целью общее благо, а то, что практика неудачна, — учение не портит. Отличие религиозной доктрины от прекраснодушной фантазии — в нетерпимости к объективной истории. Например, Кампанелла не возражает, чтобы помимо Города Солнца существовали другие города, а коммунистическая религия настаивает на неизбежной трансформации всего мира в соответствии с учением. Важным отличием религии от фантазии является и то, что коммунизм рассматривается верующими как конечная стадия развития — дальше уже не будет ничего, только постоянное воспроизведение этого блага. То есть коммунизм является раем, по отношению к предыдущей истории это финальная фаза, история заканчивается. Любопытно, что эту посылку заимствовал либеральный капитализм, объявив фазу, наступившую после победы капитализма в холодной войне, — «концом истории» (см. Фукуяму). Пребывание в коммунизме (ср. в нирване, в благодати) есть состояние внеисторическое и оттого никем и никогда не пережитое, кроме фанатиков, впадающих в коммунистический экстаз. Коммунизм, таким образом, есть «антиистория», «постистория», учение, оперирующее исторической терминологией, но антиисторическое по смыслу. Отсюда противоречия в поведении пророков, в отношении к сектантству, и т. д.
Любопытно, что пророки и сектанты, проповедуя общее благо, являют крайнюю нетерпимость к оппонентам, отнюдь не благостную. Правда (так адепты данной секты отвечают на упреки), и Христос иногда приходил в ярость. Хотя у коммунистов ярость — состояние перманентное и злоба к отступникам доминирует, всегда можно списать ее на временное, историческое существование. Когда перейдем в состояние нирваны, злоба уйдет. «И счастье сластью огромных ягод дозреет на красных Октябрьских цветах» (Маяковский).
Вероятно, в религиозном варианте следует считать Маркса — мессией, Ленина или Грамши — пророками, Сталина, Троцкого и Мао — сектантами, и т. д. Даже если не признавать за коммунизмом столь же мощной нравственной силы, как за христианством, все же можно сравнить это учение с протестантизмом, — то есть признать, что данное учение оживило дискуссии о морали, долге, добре, актуализировало понятие веры. Можно сравнить Маркса с Лютером, и некоторые так делают. Схожую параллель проводил Рассел, который указывал на структурную связь марксизма с Ветхим Заветом (пролетариат — избранный народ, и т. д.). В данном случае, преступления, совершенные именем пророка, можно списать на исполнителей — и в кострах инквизиции пророка не винить. Церковь, она тоже много всего напортачила, а Христос ни при чем. В этой же связи, вероятно, следует рассматривать разнообразные «поновления Завета» — еврокоммунизм Сантьяго Коррильо, например.
Уязвимым пунктом религиозного коммунизма является необходимость признать Маркса мудрейшим из философов, или поставить над философией — в ранге учителя жизни, но тогда прочая философия
