заведующий коммуной. Отношения с владельцами у вора прекрасные, предупредительные.
Васька:
— Ну как, нашли трубку?
Владелец:
— Нашел, возле барабана.
Васька:
— Как же я так не видал, вот грех, как я ее не заметил!
— А заметил, взял бы себе?
— Конечно, себе: чай, такая трубка рублей двадцать пять стоит.
Молчание.
— Воры... вот народ какой.
— Какой народ?
— Особенный: никакого закона не знает, плохой народ.
— Чем плохой? вот неправда ваша: плохой кажется тому, у кого крадет, а к другим это первейший народ, самый разлюбезный, что касается бедного человека, и жалостливый, и ничего для других ему не жалко.
Приходит Артем, волко-жадный человек, на большевицком жалованье, белый с белыми, но красными глазками.
На фоне этих разговоров — получаем известие о гибели Ленина, и вот это равнодушие — странно, как будто это убили бешеную собаку, и нет! а вот какую-то грешно-полезную собаку, которая пущена была сделать наше же дело и нам же, а теперь как ненужную уже ее где-то пристукнули.
Мужики нам продали свою душу за кусочек земли, и так все вокруг изолгались, что невозможно стало жить без соглашений с ворами.
На нас смотрят как на несчастных.
— Про бедноту говорите, хуевое дело, беднота — большевики, и в избу незачем входить, увидал пук удочек — большевик живет. А хозяйство, вот оно хозяйство! Промочил горох?
— Растет!
— Коммуна!
На лошади подъезжает Архип, мужик умный, коварно-наглый, при всех правительствах в делах и все сух из воды:
— Коммунистическое хозяйство, я считаю, хорошее, правильное, только опять на чужого дядю.
— А тебе все на себя хочется.
— А как же иначе: вот оно видно, как работают на чужого дядю, хозяйство, нечего сказать, коммуна.
Приходит главный заведующий. Синий: он знает, что его при перевороте повесят, и все прислушивается, следит, как бы не пропустить время побега.
— Ну, что новенького в городе?
— Речь слышал комиссара. «Товарищи, — говорит, — ежели есть в деревне тридцать дворов бедноты и сто буржуев — буржуи должны пропасть. Бедным, первое, под окно огород, потому что он бедный, он достоин, и второе, у бедного пружинный матрас, и третье, у бедного в избе граммофон будет, и эти тридцать будут жить, а тем ста пропасть».
Артем, заманивая:
— Как же это тридцать против ста пойдут?
Архип:
— А как до сих пор шли?
Артем:
— Шли, да вот остановят, да в оглобли.
Архип:
— А их китайцы из пулемета. Нет, брат, я сам раньше так думал.
Артем:
— Передумал?
Архип:
— Конечно, передумал.
Артем:
— Как же выйдет?
Архип:
— Да никуда и выходить не буду, я теперь с краю по ряду буду равняться, как ряд, так и я.
И вдруг они разлучаются. Ей представляется, что он любит не ее, а мечту свою...
— Тебя не пугает, дорогая?
— Что, милый?
— Не мучит тебя, что я люблю, может быть, тебя не такую, какая ты есть?
— Нет, нисколько: это должно прийти в голову, если думать о будущем, но я живу настоящим. Ты сам знаешь: будущего в жизни у нас нет, наше будущее только в мечте.
Любовь женщины в 35 лет имеет свои мучения: с одной стороны, поднимаются все неизведанные девичьи чувства, а с другой, навстречу им страсть опытной в любви женщины.
«Аскетическое любовное деяние» (природный или супружеский половой акт). Если встречается такому естественному деянию препятствие, то оно психологически углубляется, и происходит роман, или прелюбодеяние (преступление).
Напряжением неудовлетворенного чувства можно достигнуть того, что в один поцелуй или в одно прикосновение руки можно больше вложить любодеяния, чем в тысячу супружеских половых актов.
Она оказалась немного самоуверенна, эгоистична и нечутка в расценке отношения ее к мужу и меня к жене: ей кажется серьезным только ее отношение к мужу, а мое к жене — просто «не люблю». В наших грубоватых отношениях с Ефросиньей Павловной она просмотрела совершенно то же самое, что есть у нее с мужем. Нет, друг мой, в «ослах» мы с тобою совершенно равны.
Ефросинья Павловна ведет себя по отношению с Соней совсем молодцом, она считает Александра Михайловича человеком серьезным, как сама, а ее и меня за детей, которых в союзе с Александром Михайловичем очень легко к рукам прибрать, на этом, вероятно, она и успокоилась.
— Вот и посеял, ну что ж, человек все равно, такой же человек.
— Это что, — отвечаю, — в этом все мы равны, а вот если Илья Коршун книгу напишет — удивлюсь!
Не знаю, до чего можно дойти, если так в уединении сосредоточиваться чувствами все на одном и том же лице. (Написать поэму в форме письма: «Ты — весь мой мир».)[129]
Прибавилось на деревьях много прекрасных осенних листьев, кусты бересклета — пурпуровые. Раз я собрал букет и пришел на любимое место в конце соседнего парка на холме, где стоят ели. Там в сырое время я пригнул к земле ветви елей, мы сидели на них и, украдкой от детей, обнимались — помнишь? Я пришел туда с букетом цветов, сидел на ветвях и думал: «Как и какими словами дать тебе знать, что я люблю тебя». Вспоминал тургеневских женщин, выбирал между ними тебя — не было между ними тебя. «Кто же она? — спрашиваю себя и отвечаю: — Она — все».
Милая, нет часу, когда бы я о тебе не подумал, дорогая, нет дела, в котором бы не согревалась во мне память о тебе. Я счастлив, что ты была у меня, и мне кажется, больше ничего мне не нужно. Так на месте
