войти не могу[119]. Там среди дворцов, белых высоких храмов далеко блестит золотая, новая и до смешного маленькая главка церковная, как будто это новая вот-вот только проросла из земли или вылупилась, как цыпленок.
Мне кажется, это не измена, как многим кажется, это легкомыслие: полюбил, отдался, запутался в чувстве, выбрался кое-как на простор и теперь думаешь, где же это я бродил, как это вышло, вспоминаю — да вот как!
Творчество мира. Царь без скипетра с отнятыми руками стал много лучше, вид его мягче. Крылья поворочены.
Что бы там ни говорили в газетах о гражданской войне и все новых и новых фронтах, в душе русского человека сейчас совершается творчество мира, и всюду, где собирается теперь кучка людей и затевается общий разговор, показывается человек, который называет другого не официальным словом «товарищ», а «брат».
Эта маленькая церковь[120] поднялась чуть-чуть от земли, и кажется, только что проросла. Возле меня говорили о Москве, вот как чудно все — француз Москву сжег, а теперь француз наш друг, можно ли верить, что француз наш враг или друг.
— Кто же он нам?
— Никто.
— А этот?
Показал на «статуя».
— Был царь... только ведь поставь тебя на его место, и ты тоже сам объявишь: нынче француз враг, завтра — друг.
Подходит красноармеец:
— Товарищи, расходитесь!
— Ну вот, видишь: вчера был рабочий, нынче власть перешла ему, ходит с оружием и делает то же самое дело.
Показал на царя и к солдату:
— Братья, зачем вы так поступаете, подобно статую-царю, который, считается, принес народу вред.
Путаница.
— Вы не понимаете: наедут советские, увидят митинг, вперед меня арестуют.
Ожесточается на то, что не может ответить, и разгоняет.
На площади разговоры продолжаются.
— Я, — говорит один, — теперь уж на вашу площадь не пойду, пусть убьют — не пойду.
— Товарищи, я не против этого, я только заметил, что вы его братом назвали, — какой он вам брат?
— Конечно, брат.
— Тогда и царь брат?
— И царь.
— Вы рабочий, выходит, у вас с царем отец один?
— Конечно, один.
— Почему же тогда выходит гражданская война?
— А почему бывает: двое жили-жили вместе и подрались?
— Подрались, и вы считаете их за братьев?
— Да здравствует гражданская война!
— Долой оружие!
— Товарищи!
— Брат мой!
— Я вам не брат: да здравствует гражданская война!
— Я вам не товарищ, а брат: долой оружие!
— Подумайте, что вы говорите, какое государство может существовать без оружия, где есть на земле такое государство?
— Есть, есть такое: там люди живут, работают, пашут, скотину разводят, торгуют, а воевать — нет! махонькая страна такая...
— Финляндия.
— Ну, хоть бы Вихляндия.
— Воюет; жестоко... и другие воюют.
— Нет, эта не воюет.
Публика догадывается:
— Швейцария!
— Я говорю: есть, есть такая страна, где не воюют, хоть бы вот эта самая махонькая Вихляндия, значит, можно же так.
— Ну хорошо, товарищи, ответьте прямо, если на улице двое дерутся — что вы сделаете, как остановите?
— Я стану между ними и скажу: «Братья мои! не деритесь!»
— А не послушаются?
— Другой придет, сильнее меня — остановит.
— Ну хорошо, он остановит, враги помирятся, поцелуются, и один пойдет в особняк, другой в подвал, и опять все по-старому.
— И очень хорошо!
— Капиталист будет опять наживаться.
— Почему наживаться: ему, может быть, нужно долги заплатить, а не наживаться, это смотря какой капиталист, капиталисты разные.
На дорожку теснится к цветочной клумбе. Выкрик из толпы:
— А когда же конец войны?
— Гражданской? когда будет один класс.
— Когда это будет?
— Когда?
— Брат мой, никогда не будет конца, вы проповедуете вражду и зло.
— А вы мир, который хуже войны.
— Я проповедую мир с братьями и войну с самим собой.
Тогда вдруг поднимается хохот в толпе, все хохочут. Через толпу пробивается белый старик, сторож сквера, с вынутой из решетки зеленой палкой с гвоздиком на конце и разгоняет палочкой с гвоздиком всю толпу, приговаривая:
— Я вам дам траву мять, я вам дам цветы топтать!..
С хохотом расходятся все. На лавочках буржуазия, барышни говорят:
— Занятно, познакомились с народом.
— Стало быть, выбран.
— Кто его выбирал?
— Триста лет прошло: память потерялась.
— Нет, ты вспомни, кто его выбирал?
— А ты мне скажи, кто нынешних выбирал, тех, кто теперь царя снимает?
— Рабочие и крестьяне.
— Так-то ли, брат мой?
Сегодня издевательство над «статуем» дошло до последнего: на шее веревка, к носу приставлена лестница, между створками короны, там, где раньше крест был, теперь человек копается, будто в мозгу, и водружает наконец туда мачту.
— Недоволен, сердится!
— Еще бы, раньше, бывало, приходили старушки и крестились на него: он задом к храму сидит, а они крестятся на него.
