Дневники. 1918—1919

против слов за войну, в этот самый момент под всю Гаагу кто-то невидимый подпустил удушливый газ. Ну, что тут скажешь против войны, так у нас выходит и с властью: весь народ от мала до велика готовился против царской власти, и когда свергли власть, то будто дырку прорвали, и власть, как вонючий удушливый газ, вышла из ж... народа и удушила его.

Вся литература дореволюционная как скошенная трава: на лугу ничего нет, их интересует на лугу лишь разобраться в корнях, много ли на лугу корней многолетних растений.

Власть — вонючий газ. Большевики с вонючим газом.

Потому без всякого сопротивления и ведет «буржуй» в комиссариат последнюю корову, там ему говорят: «Вернитесь домой, принесите еще подойник!» — и он спешно возвращается за подойником, потому именно, что у комиссара все общее, а у него свое, как ни вонюча власть комиссара, а все-таки она именно и есть власть, а он владел коровой в безвластии.

Жареное из соловьиных язычков. «Саботажник» интеллигент никак не может не петушиться, хотя на глазах у всех обращается в жареное из соловьиных язычков, и притом для народа (наши подвиги народного просвещения). Поскольку он интеллигент — он непременно это жареное, а если он по убеждению разорвал с интеллигенцией и стал большевиком, то непременно путем логического преступления, как студент Раскольников: его самолюбие и властолюбие — вот мосты, по которым он переступил (приступил) к народу (так что слова Ивана Афанасьевича «во всем виновата антеллигенция» — совершенно верная формула, потому что все равно какая, жареная или преступная, то есть переступившая, она, именно она продырявила баллон с вонючим газом).

Порядок и вольность (френч и чуб). Посмотрите на человека власти, взявшего от варягов френч и от казаков чуб на лбу, какое отвратительное явление представляет эта смесь френча английского с казацким чубом, и таков представитель власти, комиссар — момент соприкосновения варяжской идеи порядка с многими карманами и русской чубастой удалью.

И ничего нового — по существу, только новая форма в гениальной ясности; вся революция русская имеет ценность лишь в доказательстве через доведение до абсурда.

В молчании скифских занесенных снегом полей скрывается таинственная сила подземных корней, которые дадут весною цветы.

Цветы из-под снега. Ленин - чучело. Вот и нужно теперь, и это есть единственная задача, постигнуть, как из безликого является личное, как из толпы покажется вождь, из корня, погребенного под снегом, вырастут цветы.

Крест молчания. Молчание — общий признак, характеристика сил земных, рождающих цвет, и если я сейчас назову эту силу молчания русской земли — крест, то это слово верное не будет словом действенным, потому что оно слишком рано вперед забегающее слово.

Потому раннее слово, что в молчании, наверно же, крестном молчании, не чувствуешь близкого восстания праведных сил, напротив, все принципы по приговорке: «Так нам, подлецам, и нужно».

Чрезвычайный налог всюду в деревне называется контрибуцией.

Слышал, ругали большевиков: «Антихрист твою душу выешь».

Слышал, что меня называют контрреволюционером, и во враждебном тоне, называли же люди — противники коммунистов, по-видимому, за то, что я не их круга человек, что я интеллигент, который и создает всю эту кутерьму.

Миколка жив! Орефьевна принесла за мое мыло пирог и сказала с проклятием, что на нее 3 тыс. контрибуции наложили.

— Вот, — говорит, — Миколку обругала, когда последнего сына взял на войну, не за Миколку ли отвечаю?

— За покойника?

— Какой там покойник, жив!

С точки зрения мужика: обойти. Иван Афанасьевич сказал:

— Ученый человек имеет, конечно, точку зрения и ежели видит препятствие своей точке зрения, то делает тут же вывод, что надо устранить, а с точки зрения мужика, то есть мужик, положим, не имеет точки зрения, ну, я так говорю, что с точки зрения мужика нужно не свергнуть, а обойти.

После этого он привел пример, как обращается с хлебом интеллигент и как крестьянин, который считает грехом уронить крошку хлеба на землю.

Хозяйка Татьяна Павловна испытывает перед контрибуцией последний день приговоренного к смерти, и с их половины слышится:

— Дуравей нашей России не было страны, земли не было, а все хлеб тащили от наших бедных людей.

— Что такое Россия? это есть то, что есть для всех, и в такой стране разуты-раздеты! И Россия есть, где на одном конце солнце заходит, а на другом всходит, и на таком большом пространстве люди разувши- раздевши ходят.

13 Января. Вот голос радости Метерлинка, — я не читал его раньше, — но как близко им написанное, будто он был моим другом и учителем.

— «Интеллигенция» как наша, русская, только русская секта теперь погибла навсегда. В народе ее сейчас быть не может, потому что там или свои известные люди, или представители власти (тоже из своих)...

Людей нужно выслушивать — это прежде всего даст им облегчение, и выслушав, нужно не говорить им учительно, а подсказывать; в этой деятельности есть основание радости. Подсказывать известное всем, но забытое, быть суфлером.

У наших попов есть чувство этой радости, но путь их уже избит, и они сами уже не помнят происхождения этого чувства из движения и смешивают с покоем.

18 Января. Так... встретили мы старый Новый Год, эх, Михаил, Михаил! как встречают меня, кто когда так встречал? Только нехорошо, что друг мой зачем-то повесил в моей комнате подаренные мною когда-то рога. Как величайший скряга-хранитель, она сохранила нетронутую в себе женщину, и когда все государство, когда-то величайшее государство мира, было разбито до основания, и мир был весь потрясен, и общество было выкинуто, как выкидывается на улицу нашими крестьянами зола, тогда она раскрыла свои сундуки, и мы стали с ней пировать на золе сгоревшей родины. Так мы встречали новый год.

Никто из наших стариков не запомнит такого инея. Иней целую неделю оседал и наседал, так что в конце концов всюду ломались верхушки и ветки дубов. Среди берез было <1 нрзб.>, а потом березы будто испугались и, склоняя ниже и ниже оледенелые вершины, казалось, шептали: «Что ты, мороз, пошутил, ну, пошутил и довольно!» А мороз все больше леденил и склонял все ниже и ниже их ветви и отвечал им: «А вы как думали?», и вот уродливо изогнутыми вершинами деревья стояли замерзшими глыбами...

Телеграфно-телефонная проволока дугами в разных местах опустилась до земли, потом обрывалась и падала на дорогу, а скифы наши скатывали ее в крендели и развозили к себе по избушкам. Так во всем уезде у нас погибла телефонно-телеграфная сеть, и, когда остались только столбы, и то в иных местах покривленные, в газете было объявлено, что за украденную проволоку будет какое-то страшное наказание, вроде как «десять лет расстрелу».

Ораторы еще говорили «Граждане!» и призывали к коммунальному строительству государства, а скифы скатывали в клубочки оборванную инеем и бурей телеграфную проволоку и уносили ее домой по избушкам и выбрасывали по-прежнему на проезжую дорогу из печей своих золу — драгоценное удобрение земли...

Ленин призывает к труду всех, не считаясь с политическими взглядами («Пора бросить предрассудок, что одни коммунисты могут работать»), а на местах коммунисты жмут все сильней и сильней.

За 40 р. купил для друзей 10 мешков навозу, еду на мешках с Сенной площади, а люди спрашивают:

— Чего везете?

Кричим весело:

— Пашеницу! Vita!¹

На седьмом небе.