Босиком, в простынном платье.
Они засмеялись, и дети кругом засмеялись. Маке стало жарко. Так жарко, что она не могла идти рядом с Лисичкой. Она не могла слышать этот смех. Она пробежала мимо чинно шагающих детей по блестящему полу, по прохладной, каменной лестнице, потом по площади, по главной улице, под знакомыми круглыми каштанами. Мака бежала, и все ей чудилось, что на нее смотрят, что на нее показывают пальцами, что над ней смеются.
«Смотри-ка, кухарка пришла. Босиком, в простынном платье».
Мака остановилась только во дворе. Она не хотела идти домой.
— Что ж ты не пошла в театр? — спросит ее там Полина Васильевна.
Из-под забора вылезла дворовая собака, рыжая Булька. Она ткнулась холодным носом в Макину руку и завиляла хвостом.
— Буля, — сказала Мака и погладила ее по широкой гладкой спине.
Булька легла на спину и замахала лапами.
— Буля, — Мака села около нее на траву. Булька смотрела на Маку понимающими добрыми глазами и потихоньку повизгивала.
— Буля, — Мака обняла Бульку за шею, а Булька лизнула Макину мокрую щеку.
Глава XXXVII. «Дай мне пищи…»
В доме не было электричества. Во всем городе не было электричества. Ночью город погружался во мрак. В окнах вспыхивали маленькие огоньки коптилок. Водопровод не действовал. В квартирах топились необыкновенные печки. Они стояли на покосившихся железных ножках в каждой комнате, маленькие, четырехугольные. Почему-то они назывались «буржуйками».
От каждой такой печки к дымоходу тянулась толстая длинная гусеница трубы. К трубе на проволочках подвешивали банки. В этих банках время от времени накапливалась коричневая жидкость, капавшая из труб. Почему-то она называлась «чин-чин-пу». Раза два в месяц приходилось залезать на табуретку и выливать этот коричневый дождь.
Хозяева комнаты, в которой был дымоход, делались самыми несчастными людьми в квартире. Через их комнату жадно тянулись к дымоходу трубы от печек соседей, и коричневый дождь шел беспрерывно.
Дрова у всех были сырые. На растопку шли и заборы, которые были на улице, и дощатые мостки, лежавшие вместо тротуаров. Кое-где разламывали даже перила лестниц. Ведь людям нужно было чем- нибудь согреваться.
Этот дом был четырехэтажный. На каждом этаже было две квартиры. В каждой квартире жили люди: папы, мамы и их дети. Все одинаково мерзли, все отапливались «буржуйками», все одинаково сидели в темноте, освещая свои вечера самодельными коптилками. Все носили издалека воду, поливая замерзшие ступеньки, все кололи суковатые поленья, все ели бесконечную пшенную кашу, пшенный кулеш, пшенный торт…
На первом этаже жили два мальчика, Валя и Сережа. Мама их, худая и больная, громко кашляла. Этот кашель встречал Маку на лестнице, когда она утром бежала в лавку.
Валя и Сережа часто дрались. У них были длинные угловатые ноги и руки. На головах торчали ежиком черные волосы. Они были очень похожи друг на друга, оба оборванные, оба худые, оба грязные.
В другой квартире, на первом этаже, жила девочка, толстая Варварушка. Она была маленькая и добрая. А ее обманывали и обижали. Ее папа был лавочник, и поэтому ее не любили.
На втором этаже была одна пустая квартира, а в другой жила Мака.
На третьем этаже жила девочка Галя. У Гали был толстый нос, как площадочка, и черные глаза. Мама у нее была очень строгая, со светлыми волосами, со светлыми глазами, вся какая-то прямая и плоская. Папа был важным инженером, и по утрам за ним приезжал маленький автомобиль.
В квартире напротив них никто не жил. На дверях на черной лестнице был набит войлок. Из-под двери торчали стружки и рогожа.
На четвертом этаже жила Катя. Она была кудрявая, как барашек. Когда мама причесывала Катю, об этом знал весь дом. С четвертого этажа по всему дому неслись вопли, тонкие, жалобные… Полина Васильевна говорила:
— Ну, Катерину начали причесывать. — А крики заползали во все комнаты.
— А-а-а! — Катя начинала кричать тоненько, а кончала каким-то страшным басом: — У-У-У-У!
И все равно она всегда была растрепанная.
В другой квартире наверху жил Ростик-Хвостик. Когда летом после дождя все шлепали по лужам, его мама появлялась на самом верху дома на балконе и звала:
— Хостик, — так у нее получалось.
А дети дразнили его:
— Хвостик!
Но Ростик делал вид, что он не слышит. Он учился в одном классе с Макой. Это он носил очки и лучше всех решал задачи.
У всех были мамы. А у Маки не было мамы, но зато никто не умел сочинять стихи. А Мака сочиняла стихи. Теперь Мака записывала их в тетрадку.
Маке нравилось сочинять стихи. Ей нравилось, когда в голове у нее шевелились слова и складывались в строчки. Веселые чистые рифмы сами прибегали вслед за словами. Рифмы щекотали Макины губы. Тогда Мака начинала улыбаться, тогда Мака забывала о том, что в таз налита горячая вода, что липкий бараний жир застывает на тарелках. Мака забывала о том, что в руке у нее грязная мочалка и, чуть-чуть помахивая рукой, она начинала приговаривать:
— Опять ворон ловишь? — вдруг появлялась около Маки Полина Васильевна. Она подходила неслышно и хватала Маку за плечо. Мочалка падала в таз, горячие брызги ударяли Маке в лицо. Жирные круги сверкали на воде.
Осенью грязные тарелки исчезли. Столовники перестали приходить. Полина Васильевна несколько дней ходила с заплаканными глазами, замотав голову платком. Она не замечала Маку и совсем забыла, что Мака хочет есть. Мака посидела, посидела на сундучке и пошла к Гале.
Галиной мамы не было дома. Когда ее не было, можно было играть и шуметь как угодно. Пришла толстая Варварушка и кудрявая Катя. Мака стала рассказывать страшную сказку про людоеда. Они все сидели на коврике в полутемной комнате, и у Маки от страха даже слезы выступили на глазах. Такая сказка придумалась.
Потом Мака схватила длинное полотенце, намотала его себе на голову, села по-турецки на диван и ужасным людоедским голосом зарычала:
— Дай мне пищи, пищи, пищи.
Галя, Катя и Варварушка упали перед ней на колени.
— Теперь вы должны нести мне пищу, а то я вас съем, — сказала Мака и опять зарычала: — Дай мне пищи, пищи, пищи.
