никого там не видеть. Ей нравились аплодисменты, шумные, оглушающие. Ей нравилось, что она только одна из всех девочек пишет стихи.
Мака поднималась на знакомую школьную сцену по дощатым ступенькам, проходила на середину, слушая, как бьется у нее сердце. Становилось тихо-тихо.
В первых рядах неясно светлели лица. Вот Лисичка, приоткрыв рот, смотрит на Маку. Вот Витины коричневые глаза чуть-чуть поблескивают. Вот светятся очки Ростика. А вот Вера Николаевна. Милая Вера Николаевна улыбается и кивает Маке.
В школе вечером должно было состояться траурное собрание памяти жертв 9-го января. Мака чистила ботинки, собираясь в школу. Синий снег лежал за окнами. Поскрипывая, проезжали сани. Папа Сеня уже пришел с работы и отдыхал.
Тревожно зазвонил звонок. Папа Сеня открыл дверь.
— Спешно на телеграф, — сказал чей-то голос. Дверь захлопнулась. Кто-то побежал вниз по лестнице. Папа Сеня взволнованно одевался.
— Что такое? — спросила Мака, засунув руку в ботинок.
— Не знаю. — Папа Сеня пожал плечами. — Что-то случилось необыкновенное. — Он быстро ушел.
Мака оделась и зашла за Витей. Они вышли на улицу. Ясный морозный вечер лежал на сугробах. Над Журавлевкой зажглась первая звезда. Снег весело скрипел под ногами.
— Знаешь, папу Сеню вдруг вызвали на телеграф, — сказала Мака.
— Почему? — спросил Витя. Мака не ответила.
Странный звук пополз из-под земли, из-под снега, с неба, где загорались звезды, откуда-то снизу, с Журавлевки. Как будто застонала, заплакала вся покрытая снегом земля. Такой тягостный, такой страшный был этот голос, такая боль слышалась в нем…
— Что это? — Мака схватила Витю за руку. Они остановились. Мимо них быстро прошли два человека.
— Как паровозостроительный завод плачет! — сказал один.
— Он выступал на нем, — сказал другой.
А рыдание становилось все громче, все горестней становилось оно, все громче звучало в синей темноте.
Мака и Витя бегом побежали в школу. Обгоняя их, навстречу им бежали люди.
«Что случилось? Что случилось?» — думала Мака.
Школа была полна народу. Но так тихо было в ней, как будто там не было ни одного человека. На сцене стоял заведующий школой Виктор Тимофеевич. Огромное бархатное школьное знамя склонялось около него. Черная широкая лента, как глубокая рана, прорезала алое крыло знамени.
Глава XLVII. «Я в сердце прощаюсь с ним…»
Тишина, тяжелая, душная, повисла в зале. Виктор Тимофеевич не мог начать говорить.
— Товарищи, — наконец сказал он. — Товарищи…
Он дернул головой и рукой схватился за горло.
— Товарищи, — сказал он срывающимся голосом. — Дети… Умер Ленин.
Мака рванулась вперед, и в это время в зал с улицы, через окна, через стены вошли голоса оркестра, с трудом сдерживающего рыдания.
Кто-то шел медленными шагами, с тяжелой ношей горя, медленно подвигаясь вперед. И так тяжела была эта ноша, так огромна она была, что шаги были почти незаметны, шаги были короткими. Глухое ледяное горе сковывало шаги. Тяжко, тяжко, медлительно подвигалось шествие. И вот, как будто бы от пронзительной боли, как будто бы по свежей ране ударили ножом, так вскрикнула медь оркестра… Кто-то рядом с Макой зарыдал.
— Мы читали бюллетени… — говорил, прерывисто дыша, Виктор Тимофеевич. — Мы радовались, что Ленин поправляется… И вдруг… Двадцать первого января, в шесть часов пятьдесят минут…
Мака слышала его слова. Мака слышала плач заводов. Мака слышала похоронный марш… Но она не верила. Не верила. Не могла поверить. Разве мог умереть Ленин?
Но школьное знамя прорезала черная лента… Но отряд юных спартаковцев стоял под траурным знаменем… Это была правда. Ленин умер, и в Москве люди прощались с ним.
Мир повернул голову к Москве, Глаза людей смотрели на Москву. Руки были протянуты к Москве. Сердца стремились туда.
И Мака думала о том, что ей нужно попасть в Москву. Что ей нужно увидеть Ленина, что ей нужно, непременно нужно проститься с ним.
По дороге на площадь, где был городской митинг, шагая под тяжелую музыку оркестра, держась за теплую Лисичкину руку, Мака думала только одно: «Я должна проститься с Лениным. Я должна поехать в Москву».
Тысячи, миллионы людей шли в последний раз взглянуть на него. А Маки не было среди этих людей.
— Лисичка, — сказала Мака после митинга, — ты хочешь… Ты хочешь поехать в Москву?
Лисичка молча кивнула.
— Давай узнаем на вокзале. Может быть, можно как-нибудь доехать до Москвы.
На вокзале оказалось, что доехать до Москвы в эти дни двум девочкам невозможно. В Москву ехало очень много народу. Ехали старые рабочие, работавшие когда-то с Лениным, ехали старые партийцы, ехали молодые студенты, ехали профессора, учителя, артисты. Поезд отходил через час, но все билеты были проданы. Для двух девочек билетов не было.
Тогда Лисичка потянула Маку за руку в какую-то дверь.
— Идем, — сказала она. — Идем. Я знаю, как выйти на перрон к поезду.
Мимо каких-то складов, мимо свистящего паровоза, мимо багажных тележек Мака и Лисичка выбрались на перрон. Желтые и зеленые вагоны блестели. Электрические фонари отражались в них. «Харьков — Москва» — было написано на белых табличках, висящих на вагонах.
— Вот он, поезд, — сказала Лисичка.
На перроне было пусто. Проводники с флажками в руках сторожили двери в вагоны.
— Ах, — сказала огорченно Лисичка. — А я думала, мы заберемся под какую-нибудь скамейку и поедем. А потом попросим, очень попросим, и нас не высадят.
Они прошли вдоль всего поезда. Огромный паровоз с красными колесами, с большими желтыми глазами пускал дым. Дым упирался в стеклянную крышу перрона и падал оттуда мелким дождем.
Машинист с черной тряпкой в руках стоял около паровоза и вытирал какую-то медную ручку. Мака и Лисичка молча остановились около него. Он посмотрел на них. Отвернулся. Потом опять посмотрел.
— Ну что, ребята? — глухо сказал он. — Осиротели мы.
Он снял с головы шапку, посмотрел на нее и снова надел. Мака подошла к нему поближе.
— Вы… Вы в Москву едете? — спросила она.
— Да, — сказал машинист. — Я вот все думаю, как бы мне успеть проститься.
Мака подошла совсем близко.
— А нельзя нам?.. На паровозе с вами… Чтобы тоже проститься.
Машинист посмотрел на Маку, потом на Лисичку.
— Ты понимаешь, девочка, что сейчас во всем свете нет ни одного человека, который бы не хотел в Москву попасть? Хоть на часок! Хоть на минутку! Это не то что моего паровоза, это всех поездов не хватит. Идите, ребятки. Идите. Мне вот тоже, наверное, не придется с ним проститься… Ну, что же поделаешь… — Машинист постучал рукой по своей груди. — Я вот тут, в сердце, с ним прощаюсь. Идите домой, ребятки, не могу я вас взять. Не могу.
И машинист полез вверх по лесенке.
