Глава XLVIII. Первая ночь без Ленина
Все на улицах замерло. Замолкли тяжелые оркестры, разошлись люди. Горе ушло в дома. Горе спряталось в теплые комнаты.
Тогда снежная метель вышла на улицу. Она прилетела с севера, с далекого белого севера, с вершины мира. Она спотыкалась о дома городов, о домики деревень. Она выла, натыкаясь на высокие трубы фабрик и заводов. Она плакала, уколовшись об иголки сосен и елей.
Везде, по всей советской земле, трепетали красные флаги, обуглившиеся от горя. Как кровь на белом снегу, пылали они на востоке, где уже взошел новый день. Почерневшие, горестные, обмахивали они эту страшную ночь…
Бежало время, заглядывая к людям в окна, заглядывая людям в глаза, спрашивая их, что сделали они за свою жизнь. Что сделали они для того, чтобы иметь право называться гражданами той страны, где жил Ленин. Что сделали они для того, чтобы Ленин мог спать спокойно.
В эту ночь спал только один человек. Он спал, сложив на груди холодные руки. Он спал, одетый в простую гимнастерку защитного цвета, и теплый огонек ордена тлел у него на груди. Глаза его были закрыты, и сердце его не билось. Жестокая тишина остановила его сердце.
Но в это время гулко и тревожно стучало сердце большой страны. Вздыхали и содрогались выстроенные им заводы, мигали в далеких деревнях зажженные им электрические лампочки, и, еще так недавно неграмотные, люди неслись на самолетах и на поездах в Москву, чтобы проститься с ним.
Шла длинная зимняя ночь, леденя все своим дыханием, а в Москве на улицах горели большие костры. Люди грелись около них, ожидая той минуты, когда они смогут увидеть спящего Ленина.
— Я вот тут прощаюсь с ним… — сказал машинист и показал рукой на сердце.
Каждый человек, был ли он в Москве, рядом с Лениным, был ли он где-нибудь далеко, в холодной тундре, или в горячей пустыне юга, прощался с ним. Одно имя, одна мысль были у всех в сердцах.
«Что мне делать? Ну что мне делать? Как мне проститься с ним? Как мне написать о нем?» — думала Мака, сидя за столом, сжимая голову руками. Она одна была дома. Папа Сеня в эту ночь остался на телеграфе.
Мака чувствовала, как горячие слова трепещут в ее груди и колют ее глаза. Горькие слова вставали из глубины памяти, поднимались к сердцу и толкали, давили его.
Мака хотела написать стихи. Ей казалось, что они уже живут, что они уже существуют. Ей казалось, что нужно только найти слова, чтобы записать их.
Но почему так трудно было их найти? Почему все слова казались мелкими, холодными, пустыми? Почему так просто всегда было писать, а сейчас Мака в десятый раз зачеркивала написанные строки и мучительно думала, закрыв глаза.
Она представляла себе белый зимний день у Смольного. Добрые руки Ленина. Его глаза, улыбающиеся Маке.
Она вспоминала яркий день в дедушкиной школе. Тяжелые пионы, украсившие портрет Ленина. И тут же вспоминала холодное лицо дедушки. И ясно ощущала этот страшный твердый холод.
Вот такое же лицо было сейчас у Ленина.
И еще вспоминала Мака первый день в школе. День, который пришел потому, что Ленин так распорядился.
Такие холодные руки были сейчас у Ленина. Но живой, теплый Ленин стоял где-то совсем близко, глядел на перечеркнутые строки, и рука его мягко лежала на Макином узком плече. И перо бежало по бумаге.
Шуршали страницы, исписанные, перечеркнутые. Каждое слово должно было быть правдой, каждое слово должно было быть горячим, живым. Так трудно было находить нужные слова. Так больно было их искать. Так же больно было Маке думать о том, что у нее нет мамы. Так же больно было вспоминать мамин последний тревожный взгляд.
Перо бежало по бумаге. Останавливалось. Спотыкалось. Чернила блестели, потом высыхали. Строчки ровнялись в столбик…
«Как мне проститься с ним? Как высказать все?»
«Можно ли так написать? Так ли я думаю? Это ли слово должно быть здесь?»
Впервые Мака ощущала ответственность за каждое слово. Впервые Мака писала не то, что выходило, а то, что она хотела написать. То, что она чувствовала, то, что она думала, то, что, ей казалось, могут думать и чувствовать другие люди.
Серый холодный день вставал над городом. Потемнели оконные рамы. Метель улеглась. Электричество можно было погасить.
В комнату вошел папа Сеня. Он молча подошел к Маке и обнял ее. Под глазами у него были темные круги, он как-то постарел и осунулся.
— Машенька, — сказал он. — Я когда увидел эту телеграфную ленту, когда прочитал эти слова… Она у меня порвалась… А потом… Я даже и не знаю, как мы все эту ночь проработали. Читаешь, а глаза ничего не видят. Слезы… Ничего не видишь… Аппарат стучит, стучит беспрерывно, а руки трясутся, а все внутри обрывается.
Папа Сеня сел. Увидел бумагу, чернила.
— А ты что же? Не ложилась? Писала? А, Машенька?
Мака протянула ему листок бумаги.
Глава XLIX. Митинг в театре
В школе на траурном собрании Мака читала свои стихи. После собрания Вера Николаевна подозвала Маку. Какой-то военный стоял около Веры Николаевны.
— Маша, — сказала Вера Николаевна. — Завтра в городском театре большой митинг. Ты выступишь. Прочтешь свои стихи.
Военный положил Маке на плечо руку.
— Да, — сказал он. — Стихи хорошие. И нам хочется, чтобы дети сказали свое слово о Ленине. Ленин очень любил детей.
Светлый желтый ремень лежал на груди военного. Орден боевого Красного Знамени блестел на гимнастерке защитного цвета. Большой темный шрам рассекал лоб. Седые волосы были гладко причесаны.
— Ты видала Ленина? — спросил военный, не снимая своей руки с Макиного плеча.
— Да, — сказала тихо Мака. — Когда я была совсем маленькой… В Петрограде… Давно.
— Это хорошо, — сказал военный. — Это хорошо. Я тоже видел его. И тоже в Петрограде. Давно. А потом я воевал. Ранен был. И опять увидел Ленина.
Военный вздохнул и посмотрел в окно.
— Ну вот, девочка, — сказал он. — Завтра приходи в городской театр к пяти часам.
На следующий день был страшный мороз. Ртуть на градуснике упала так низко, что ее совсем не было видно. Мака от волнения никак не могла завязать свою ушастую шапку.
Папа Сеня завязал ее.
— Ты, Машенька, громко говори, — советовал он Маке. — Театр огромный. Две тысячи человек… Ты очень громко говори. Отчетливо. Чтобы тебя слышно было. А главное — не волнуйся. Спокойненько. Медленно.
Около театра клубился морозный пар. Знамена над входом покрылись инеем.
«А как же в Москве?» — думала Мака, открывая дверь театра. Глухой шум сдержанных голосов наполнял его. Люди поднимались по лестницам, спускались.
За кулисами было тихо и полутемно. Военный встретил Маку. Он усадил ее в маленькой комнате и
