— А коли так, чего же тоскуешь?
— Я…
Дивляна отвела глаза. На уме у нее был Вольга. При мысли о воле богов разлука с ним не стала легче. А должна бы стать — если бы любовь была только средством привести ее на Ильмерь. Но вот она уже на Ильмере, Лелин огонь загорелся, и золотое ожерелье Огнедевы легло на ее грудь, — а мысль о Вольге по- прежнему отзывается болью в сердце, и слезы наполняют глаза. Если бы ее спрашивали, она бы не раздумывая променяла на счастье быть с ним и золотое ожерелье, и честь быть избранной, и все богатства и почести, которые ей могла предложить жизнь. Но никто Дивляну не спрашивал…
Добролюта вздыхала и осторожно убирала растрепавшиеся волосы с ее лба. У нее никогда не было дочери, и эту дочь она увидела в девушке, родственнице, которую боги сами привели к ней и отдали под ее защиту и наставление. Но будь Дивляна ее родной дочерью, что она сказала бы ей? Ведь что-то дало ей силу решиться на это — покинуть свой дом и своих чуров. Покорность своему роду — это важно, на этом держится устойчивость и сохранность человеческого мира. Но мир застывший, не растущий обречен на гниение и умирание — ведь неподвижным бывает только мертвое. А Добролюта знала, что именно это непокорство иной раз дает силу сделать шаг вперед. К добру этот шаг приведет или к худу — знают только боги, но это шаг прочь от неподвижности и разрушения. Однако пока совсем не ясно, чего же хочет судьба от дочери Домагостя.
— Чего же судьба моя хочет? — вдруг сказала сама Дивляна, и Добролюта вздрогнула — та будто услышала ее мысли. — То одно, то другое мне предрекается… а я мечусь, будто лист сухой на ветру…
— Эх, горлинка моя! — Добролюта вздохнула и сжала ее узкую белую руку своей загрубелой и загорелой рукой. — Я вот по се поры не поняла, чего моя судьба хотела, а мне ведь пятый десяток! Четверых сыновей вырастила да женила, помирать пора, а я все не ведаю, то ли сотворила, чего судьба моя хотела! Ты еще молодая да смелая — авось еще поймешь!
Приближался Перунов день, за которым следует жатва. В ожидании ее предстояли Зажинки — не столько настоящее начало уборки урожая, сколько обряд, привлекающий благословение богов на это самое важное в году дело. Прошло новолуние, в небе появился тоненький серпик молодого месяца — словно сами боги вручали жницам их орудие труда. Это было удачное предзнаменование: если жатва начинается на растущем месяце, то и урожай будет возрастать и получится богатым. В первый день после новолуния в Перыни собрались все женщины Словенска — выбирать зажинщицу. Насколько ловка, умела и удачлива начинающая жатву, зависит успех всего дела: тогда и работа спорится, и зерно не теряется, и жницы не ранят себя серпами и не слишком устают на поле. В прежние годы выбор нередко падал на Добролюту — она, мать четверых прекрасных сыновей, славилась как обладательница легкой руки, сильная и проворная жница. Но с годами она утратила необходимую ловкость, а главное, отдав старшей невестке женский пояс, отдала вместе с ним и свою плодовитость, из-за чего могла плохо повлиять на плодородие земли. Назначили другую жрицу, Родочесту Родославну — сильную и ловкую молодую женщину, благополучно родившую двоих детей.
Девушки к жатве не допускались, и даже Огнедева, выбравшаяся ради такого события на воздух, могла лишь издали вместе с другими любопытными наблюдать за подготовкой к обряду. Женщины все как одна надели лучшее, что имели: рубахи, отделанные красными полосами ткани и вышитые красными узорами, красные головные уборы с рогами и звенящими подвесками, нарядные поневы и завески, по числу узорных полос на которых можно было определить число детей у каждой. Полыхали они, как стая живых маков. Под песни, прославляющие Перынь, Перуна и Велеса, извлекли священный серп, который хранился в святилище и пускался в дело лишь несколько раз в году — на Зажинках и Дожинках и считался орудием самой Матери Урожая. Серп, завернутый в особый рушник, несли впереди шествия, направлявшегося на ближнее ржаное поле. За Мечеборой, держащей серп, следовала Добролюта с караваем хлеба и солью в деревянной солонке, украшенной громовыми и солнечными священными знаками. Близился вечер, дневная жара спала, и красное солнце, клонящееся к закату, придавало всему действию особую торжественность.
Подойдя к краю поля, Родоча поклонилась и произнесла:
И все женщины за ней, кланяясь, повторили заклинание:
Мечебора, развернув рушник, подала Родоче серп. Молодая жрица еще раз поклонилась ниве.
Срезав первую горсть колосьев, Родоча возложила на их место каравай и соль — как приношение земле в обмен на подаренный урожай. Женщины пели славления матери-земле, пока она жала первую полосу и вязала первый сноп — Отец Урожая. Окончив работу в меркнущем свете дня, два последних пучка колосьев Родоча сложила крестом: запечатала поле, чтобы початую ниву не испортили злые силы. Потом серп обтерли и снова завернули в рушник, и женщины двинулись обратно.
Возле Перыни их уже ждали все прочие родичи, тоже одетые нарядно; мужчины держали кабанчика, предназначенного в жертву. Первый сноп возложили на жертвенник Перыни, обрызгали его кровью зарезанного кабанчика, потом тушу разделали и принялись жарить. Дивляну посадили на почетное место, и она немного развеселилась, видя вокруг радостные лица. Начинался сбор урожая — самое важное время в году, самое трудное и радостное. Она оглядывалась, выискивая глазами Вольгу, но заметить его ей так и не удалось. Она не знала, пришел ли он на праздник. Двоюродные и троюродные братья из Велемовой дружины плотно обступили ее, чтобы не дать ей хотя бы бросить взгляд на своего неудачливого жениха, не то что заговорить с ним.
Вольга и правда был на празднике: сам старейшина Вышеслав послал за ним Прибыню, а Любозвана старательно расчесала спутанные кудри любимого брата и приготовила ему выстиранную рубаху.
— Вон она, красавица наша! — приговаривал Прибыня, показывая Вольге на Дивляну, которую возле огня перед идолом Перыни было хорошо видно. И теперь она показалась Вольге побледневшей и грустной, но даже более красивой, чем раньше. — Огнедева! Благословение наше! И то сказать, не всякий раз в роду такая красавица сыщется! Истинно благословение богов на ней!
Вольга отворачивался: свояк будто нарочно растравлял ему сердце.
— А ты что же — забыть ее не можешь? — Прибыня вдруг наклонился к его уху.
— Забыть? — Вольга метнул на него мрачный взгляд. По лицу его было видно: забыть ее
