пунцовая от похвал, спускалась в зал, прикрываясь неказистым плащом.
— Неплохо, очень неплохо, — похвалил ее Мальтус. Бацилла скорчил гримасу, в которой шутовской восторг смешивался с мертвящим холодом васильковых, глядящих из черепа глаз.
Вторая дебютантка копировала танцоров, сопровождавших выступления поющих звезд, когда за спиной певца извиваются, подпрыгивают, взметают руки одержимые жрицы, вознося хвалу яростному богу любви. На девушке было темное трико, облегавшее маленькие груди, хрупкие ребра, щуплые ягодицы. Она вонзала вверх ладони, отскакивала, начинала кружиться, страстно оглаживая себя с головы до узких бедер, блестевших, как змеиная чешуя. Аккордеон едва поспевал за ней, она часто выпадала из ритма, двигалась невпопад. Ее движения были слишком истеричны, повороты нестройны. Чтобы удержаться, она хваталась за воздух. Она была самоучкой, ни один хореограф не шлифовал ее пластику, не оттачивал грацию. Мальтус испытывал эстетическое страдание, наблюдая ее потуги, но не прерывал танец, позволяя девушке израсходовать весь небольшой запас сил. В конце концов, трико у нее на боку лопнуло, обнажилось тщедушное тело, которому не хватало калорий, чтобы налиться силой и цветением юности. Задыхаясь, она сошла со сцены. Когда проходила мимо рыжего механика, тот восхищенно воскликнул:
— Ну, ты даешь, вот бы мне такую, как ты!
Но девушка, бледная, без кровинки в лице, надменно ответила:
— У меня будут получше тебя. Рыжих вообще не люблю, — села, кутаясь в кофточку.
Следующая танцовщица демонстрировала опыт, почерпнутый на дискотеках. Танцевала сомнамбулический танец, закрыв глаза, вращая бедрами, медленно оседая и так же медленно, винтообразно выпрямляясь. Она была похожа на водоросль, колеблемую течением. Руки ее волнообразно всплывали, и она отдавалась сонному потоку. Внезапно вздрагивала, словно ее будили, изумленно оглядывалась, но потом вновь погружалась в наркотическое забытье, не нуждаясь в партнере, вялая, словно тень. На ней была короткая юбка, легкая маячка, не закрывавшая живот с темной выемкой пупка. Аккордеон чуть слышно, сладостно сопровождал ее танец. Мальтус покачивался вслед ее кружениям, ласкал взглядом. Казался гипнотизером, погрузившим девушку в сон. Она была послушна его воле, могла сойти со сцены и отправиться в лунатическое странствие без путей, без сомнений, без страхов, повинуясь волшебнику. Когда музыка кончилась, она очнулась, смущенно улыбаясь, сошла со сцены. Мальтус нежно ухватил ее за руку и погладил по голове.
Еще одна девушка показывала приемы, выученные в балетной школе. Вставала на носки, кружась и змеевидно колебля руки. Но плавной волны не получалось, возникали острые углы в локтях и запястьях, и это придавало танцу карикатурность. Она взлетала, как птица, распахивая руки и отводя в полете ногу, но приземление оказывалось слишком тяжелыми, ноги грубо ударяли в доски сцены. Израсходовав небольшой запас балетных знаний, она смущенно сделала книксен, выставив вперед ногу и старательно к ней пригибаясь. Ей аплодировали, Бацилла, оскалив золотые зубы, потешно и страшно повторил ее книксен.
Доморощенную балерину сменила краснощекая, пышная девушка, о каких говорят, — «кровь с молоком». Русые, с золотым отливом волосы, синие смеющиеся глаза, пунцовые губы, милая ямочка на белом подбородке. Она вышла на сцену, уперла в бок обнаженную, сдобную руку. Притопнула каблучком. Забила чечетку. Пошла кругами, помахивая над головой плещущей кистью, удалая, игривая, по-деревенски кокетливая, унаследовавшая эту стать и озорство от своих бабок-прабабок. Аккордеон радостно звенел, переливался, как сельская гармонь, сопровождая ее русский пляс. Ее дробный топот. Ее плавную поступь. Взлет ее сильной груди под тоненькой блузкой. Все завороженно смотрели, пританцовывая, прихлопывая в ладоши. Рыжий механик толкал локтем соседа. Бацилла издавал своими золотыми зубами птичий щебет. У Ведеркина смягчилось его античное лицо. Мальтус зорко, остро смотрел, охватывая девушку взглядом, всю целиком, и в отдельности — ее голую шею, пышную грудь, сильные руки и ноги. В глазах его не было вожделения, а какое-то особое восхищение, какое бывает у знатока при виде породистого животного. Когда танец завершился, и разрумяненная девушка счастливо покидала сцену, ей навстречу поднялся Мальтус:
— Как тебя зовут?
— Валентина.
— Ну, утешила, Валя! Ну, прямо русская красавица! Нет, ты в Москву не поедешь, мы тебя здесь королевой сделаем. Вот тебе подарок в знак восхищения! — он достал из кармана крохотную коробочку из сафьяна, открыл и вытряхнул на ладони две бирюзовых серьги в серебряной оправе, — Носи, Валя, и будь еще прекрасней!
Девушка радостно приняла подарок, приложила сережки к ушам, поворачиваясь во все стороны, среди завистливых улыбок подруг.
Мальтус, увлекая за собой Ведеркина, покинул помещение, оставляя Бациллу завершать танцевальные смотрины. Они вышли не через главную дверь, а прошли через еще один, соседний отсек, пустой, с одиноким деревянным топчаном по середине, с малым оконцем, бросавшим на топчан узкий луч.
Дорогая «аудио» возвращалась с пустыря в город. Мальтус удобно раскинулся на заднем сидении, видел аккуратно подстриженный затылок Ведеркина, а в зеркало — его светлые брови, крепкий лоб, упрямые голубые глаза. Мальтус был приятно возбужден недавними танцами, доморощенной наивностью и провинциальной беззащитностью девушек. Его острый ум продолжал искать развлечений, и он находил их в том, чтобы тонко испытывать Ведеркина:
— Все-таки, русские не могут по настоящему воспользоваться Россией. Столько богатств, такие леса, несметные ископаемые, моря и океаны, а жизнь примитивна, бедна. Города грязные, дома унылые, квартиры скудные, мебель уродлива. Весь мир живет богато и культурно, и только в России вечная грязь и скудность.
Он говорил без сожаления, с издевкой, желая уязвить русское чувство Ведеркина, увидеть на его лице тень возмущения. Но лицо оставалось бесстрастным, словно тот не чувствовал себя русским, не принимал издевательства на свой счет.
— Русские мужчины не могут составить счастье русских женщин. Поэтому самые красивые русские женщины стремятся за границу, замуж за какого-нибудь немца или чеха, или даже араба, даже негра, лишь бы не плодить нищету в русских городках, похожих на свалки мусора, не беременеть от пьянчуг и наркоманов. О, где ты, русский мужчина, создатель великой империи? — Мальтус картинно возвел глаза к небу, словно вымаливал для России Божью милость, при этом его узкие губы тонко улыбались, и он ждал хотя бы тени негодования на лице Ведеркина. Но лицо оставалось каменным, словно иссеченным из античного мрамора, — лицо легионера и стоика.
— Это странное стремление русских думать о недостижимом, небесном, и держать в запустении дела земные. Это больное пристрастие к разным утопиям, к какому-то особому «русскому пути». «Русский путь» — это жуткие русские дороги, по которым не пройти, не проехать, и все-таки они милее русским, чем европейские автобаны и американские фривеи. Чтобы свернуть со столбовой дороги истории, русские устраивают бесконечные революции, перевороты, гробят массу своего народа, режут и стреляют самых умных и просвещенных людей. А все для того, чтобы идти по своему особому «русскому пути», усыпанному собственными костями.
Он рассуждал, желая привлечь к рассуждению Ведеркина, добиться от него, если не слов, то движения бровей, несогласного выражения глаз. Но тот оставался безмятежным, будто не слышал оскорбительных рассуждений. Это сердило Мальтуса, зажигало его недобрым азартом.
— Мне кажется, Россия всеми своими достижениями обязана евреям, а неудачами и провалами — своим национальным лидерам. Евреи должны взять на себя перед миром ответственность за Россию. Они должны перекодировать русское сознание, сделать лоботомию, чтобы русские забыли раз и навсегда о своем «особом пути» и стали, как все остальные люди. Другие народы идут за евреями и добиваются громадных результатов в экономике, искусстве, науке. И только русские хотят придумать какой-то свой особенный «русский порох», «русский велосипед», «русский самолет».
Мальтус утонченно пытал Ведеркина, причинял ему боль, ожидая уловить на лице признак страдания, ненависть к мучителю, рывок отмщения. Но Ведеркин оставался неколебим, молча сносил боль, не подавал вида, что пыточный инструмент проникает все глубже в рану.
— Мне кажется, Россия ослабела настолько, что ей уже самой не подняться. Она должна обратиться
