суперкомпьютера. Извлекал из кузова, бережно переносил и ставил на бетонированную площадку. Федор Морковников волновался, покрикивал на рабочих, заботился о судьбе драгоценного груза. Суперкомпьютер в тысячу раз увеличивал возможности конструкторов, моделировал двигатель «пятого поколения», приближал момент, когда в небо взмоет сверкающий истребитель. Морковников поглаживал ребристую стенку контейнера, чувствуя свою причастность к созданию самолета. В мире, в котором ему суждено было жить, в эту минуту насиловали беззащитную женщину, скальпель взрезал детское сердце, молился священник, бронебойный снаряд проникал в «бэтээр» и взрывал экипаж, в синей воде плыла молодая лосиха, невидимый, в атмосферу земли, врезался метеорит, превращаясь в жаркую струйку дыма. Все совершалось одновременно, все было связано, влияло одно на другое. Но Морковников не чувствовал этого. Благоговейно рассматривал нарисованный на контейнере красочный японский иероглиф.
Глава двенадцатая
Завод праздновал шестидесятилетие Генерального конструктора Люлькина. Вечером, в загородном ресторане на берегу Волги, ожидались гости, готовились банкетные столы. Но утром того же дня, не взирая на праздник, начинались испытания двигателя на стойкость к механическим повреждениям. В сопло работающего в разных режимах мотора предполагалось забрасывались бруски льда, как если бы самолет был охвачен оледенением, и встречный поток срывал с обшивки ледяные наросты. Лопатки подвергались бомбардировке ледяными гранулами, как если бы самолет прорывался сквозь тучу секущего града. В работающий двигатель швырялись тушки мертвых птиц, как если бы самолет сталкивался с птичьей стаей, и лопатки пропускали сквозь себя перемолотые кости, сухожилия и перья. Сопло обстреливалось из автомата, ибо истребитель эксплуатировался в зоне боевых действий и не был застрахован от вражеских пуль.
Вторжение в дышащее сопло посторонних предметов не должно было разрушить лопатки. Если же разрушение наступало, оно не должно было привести к взрыву мотора, к пожару, к гибели истребителя. Двигатель сам гасил последствия разрушения, выводил обломки лопатки из активной зоны, как организм выдавливает из себя занозу, и полет истребителя продолжался.
Люлькин наотрез отказался перенести начало испытаний, заявив: «Испытания льдом, товарищи, — лучший для меня подарок. Вечером, как водится, выпьем водочки, но перед этим охладим ее льдом».
Испытания проводились не на территории завода, а на открытом полигоне, за пределами города, где на просторной лесной поляне был установлен стенд, — громадный, вырастающий из-под земли кронштейн, на который подвешивался двигатель. Из недр поляны вздымалась могучая рука, держала навесу белоснежный двигатель, окруженный бесчисленными датчиками, фотокамерами, индикаторами. Сквозь свои вены вливала в него топливо, содрогалась мускулами, тряслась от вибрации. Будто ухватила налету пламенеющую комету, трясла за шиворот, не давала ей улететь. Люди при этом укрывались в бетонном бункере, наблюдая испытания по телевизору, чтобы в случае аварии осколки металла и раскаленный шар света не испепелили испытателей.
Ратников, желая придать испытаниям род праздничного действа, пригласил на полигон столичных и областных журналистов и явившихся поздравить Люлькина гостей. Ожидался из Ярославля епископ Евлогий, чтобы в присутствии прессы освятить «двигатель пятого поколения». Окружить предназначенную для войны машину священным ореолом. Объяснить ее создание божественным промыслом.
На заводе, у автомобилей и автобусов толпились люди. Заводские инженеры, одетые торжественно, чтобы прямо с испытаний попасть на банкет. Военные с синими авиационными петлицами. Летчики- испытатели, с глубокой, притаившейся в глазах тревогой. Седые, или с почтенными лысинами ветераны, создававшие моторы для советских бомбардировщиков и штурмовиков. Элегантные управленцы, прошедшие практику в иностранных компаниях. Холеные банкиры, кредитующие завод. Сдержанные чиновники из министерств и корпораций. Тут же был мэр Сыроедов с коричневым складчатым лицом, на котором ослепительно белели вставные зубы.
Журналисты держались особняком, посмеивались, щелкали аппаратами. Юбиляр Люлькин, полный, в свободном светлом костюме, похожий на благодушного кита, разговаривал с двумя молоденькими журналистками, осаждавшими его вопросами:
— А скажите, Леонид Евграфович, неужели вам не жалко убивать птиц, чтобы кидать их в сопло работающего мотора?
— Если птица влетит в двигатель, и тот взорвется, то погибнут сразу два летчика. Их вам не жалко? — втолковал девицам Люлькин.
— А «партия зеленых» вам не объявит бойкот?
— А что может сделать член этой партии? Сам, что ли, броситься в двигатель головой вперед вместо птицы?
— А какие виды птиц используются для этой жестокой процедуры?
Было видно, что вопросы утомили Люлькина.
— Девушки, это часть секретной информации. Но вам, так и быть, в порядке исключения, раскрою тайну. Все зависит от того, в каких широтах будет эксплуатироваться самолет. Если в районе Северной Африки, — а у нас есть контракты с Алжиром и Ливией, — то в двигатель забрасывают страусов. Если самолет будет воевать в районе Антарктиды, то, понятно, это пингвины.
Девушки, предвкушая сенсацию, страстно записывали.
— А как же вы сюда доставляете страусов?
— Очень просто, — ответил Люлькин, — Бедуины их отлавливают в Сахаре сетями и в замороженном виде привозят сюда, в Рябинск. Вместе с окорочками.
Девушки записывали, чтобы через несколько дней ошеломленные читатели газет узнали, как на секретном полигоне в работающий двигатель забрасывают костлявых длинноногих страусов, и из сопла вылетают страусиные перья.
Ратников отдавал последние распоряжения начальнику безопасности Морковникову:
— Ты, Федор Иванович, встретишь владыку на въезде в город, и будешь сопровождать на полигон. Деньги за освящение двигателя передашь не ему, а секретарю его канцелярии. И чтобы журналисты не видели.
— Понял, Юрий Данилович.
Через минуту из заводских ворот выезжала вереница машин и автобусы. Выстраивались за патрульной машиной с мигалкой, двигались в сторону полигона.
Вновь сошлись на круглой поляне, среди сосен, под могучей штангой с подвешенным двигателем. Стояли, ожидая Владыку. Его черный «Мерседес» торжественно возник среди сосен, вплыл на поляну и остановился поодаль. Было видно, как атлетического вида водитель открывает заднюю дверцу, и из нее поднимается величественный белобородый архиепископ в темных одеждах, в черном клобуке с ниспадающей на плечи мантией. С двух сторон к нему присоединились священнослужители, облачали в золоченые ризы, совлекали с белоснежной головы черный клобук, заменяя золотой сияющей митрой, набрасывали на плечи пышную, с изумрудной подкладкой ризу.
Архиепископ, вытянув вперед руки, позволял себя одевать, напоминая послушного ребенка. Пошел, сияя, как диво, блестя крестом. За ним на расстоянии следовали служители, неся золотую чашу, волосяное кропило и книгу. Приблизился, благостный, белобородый, с голубыми детскими глазами, сиявшими из-под седых бровей. Ратников вышел навстречу, протягивая руки под благословение.
— Благословите, Владыко, — принял на раскрытые ладони пухлую стариковскую ладонь, припадая губами, слыша исходящий от руки, от изумрудной мантии, от пышной бороды сладкий запах храма и тончайшее дуновение дорогих духов.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — епископ поцеловал Ратникова, подставляя под поцелуй золоченый крест, — Как у вас тут великолепно и грозно, — он рассматривал высоко подвешенный двигатель, не понимая, как сможет до него дотянуться.
— Мы подгоним машину с подъемной площадкой, — угадал его мысли Ратников, — Она огорожена, как гандола воздушного шара. И она вас поднимет к двигателю.
— Вознесусь на небо? Как Илия Пророк? — пошутил архиепископ.
