сундуков, набитых тряпками, чувствами, мыслями, восхищался, гордился своей постоянной готовностью прыгнуть в проходящий поезд, в отлетающий самолет, в чужую жизнь и тут же выйти из нее, как из проходного двора.
— Гордости в тебе поубавилось, — продолжала мать, глядя на школьный ранец Николая, который до сих пор висел на стене — она складывала в него штопку, иголки, нитки, пуговицы. — Тебя, Коля, уже трудно обидеть. Еще год назад, всего только год, ты бы вернул десятку после таких моих слов, а сейчас вот не вернул… И я говорю это не для того, чтобы заставить тебя отдать деньги, бог с ними, с деньгами.
— Ты ошибаешься, маманя. Меня сейчас очень легко обидеть.
— Это не то, Коля. Это обидчивость. Это от слабости. Ты стал слабее и потому обидчивее… Интересы помельче стали… Любаша вот уехала, не смогла она с тобой. И ребеночка увезла, какого парнишку увезла!
— Приедет, — успокаивающе протянул Николай.
— Дай бог… Да только не верится.
— Приедет. Погуляет и вернется.
— Не надо так, Коля… Ты ведь знаешь, как она к тебе относилась… Такой жены у тебя больше не будет, таких ни у кого не бывает дважды.
— Ну, маманя, это ты напрасно! Какие девушки в нашем городе иногда попадаются…
— Красивше? В штанах и с сумками на ремнях? У которых бритвочки на шее болтаются? Нет, Коля, я не об этом… Они не будут к тебе так относиться. Побаиваюсь я их, у них ведь бритвочки не зря на шее болтаются, мне все кажется, что они и в руку их не прочь при случае взять. А Любаша…
— Что Любаша? Я к ней плохо относился?
— Когда как, Коля, ты и сам знаешь. Другая бы и тем, что перепадало, сыта была, а эта с характером оказалась. Ведь она не сразу уехала, все надеялась, все уговаривала тебя… А сколько слез в этот передник пролила, пока ты по ночам с дружками куролесил… Нет, неправильно ты живешь, Коля.
Николай прошелся по комнате, постоял, раскачиваясь на носках, не вынимая рук из карманов.
— Эхма, — проговорил негромко. — Мне бы твои заботы.
— Кабы ты взял у меня хоть половину моих забот, другая бы жизнь у нас с тобой началась.
— Авось и та от нас не уйдет. — На прощание чмокнув мать в щеку, Николай, уже не задерживаясь, вышел из квартиры.
Первым, кого увидел Николай на улице, был Сухов. Едва он вышел на крыльцо, как ему сразу бросились в глаза длинные волосы, узкие сутулые плечи и быстрая, какая-то прыгающая походка. Сухов прошел мимо дома, не оглядываясь, хотя вполне мог заметить Николая, мог бы оглянуться на грохот двери. Но не оглянулся, кажется, даже наоборот — прибавил шагу. Почему? Скрывается? Или привел кого-то с собой?
Николай оглянулся по сторонам, но ничего подозрительного не заметил. Старуха прошелестела с кошелкой, две девчонки-задрыги проскакали, парень на гоночном велосипеде… Все спокойно.
Сбежав по ступенькам, Николай поспешил за Суховым. Тот успел уже почти скрыться среди прохожих, но его выдавал рост. Оглянувшись несколько раз, Николай немного успокоился — их никто не преследовал. Быстро шагая по мощеному тротуару, он все пытался понять — где допустил промашку, где оплошал, как Сухов мог догадаться, что он живет в этом городе, на этой улице, в этом доме? Как? И вдруг от мелькнувшей догадки похолодел, на какое-то мгновение остановился… Вот они с Суховым перед рассветом возвращаются с реки, измученные всем, что им пришлось перенести, и тут же без сил заваливаются спать на террасе… Да-да, конечно, жена Сухова еще ворчала, срамила, кряхтела, а Николай уже чувствовал, что выключается. Все так и было! Когда он заснул, Сухов забрался к нему в карман, вынул документы. И нет, нет больше неуязвимости! «Ах, как паршиво! Как паршиво!» — крякнул Николай и прибавил шагу.
Когда Сухов остановился на перекрестке, он подошел к нему сзади, сдавил локоть.
— Спокойно, Женя. Это я.
Николай растянул губы в благодушной улыбке и шаловливо посмотрел на Сухова снизу вверх, искоса, как бы между прочим. И встретился взглядом с совершенно незнакомым человеком.
Поняв, что Николай не в силах произнести ни звука, незнакомец снисходительно усмехнулся.
— Спокойно, Женя, — он похлопал Николая по плечу.
— Прошу пардону, — попытался все свести к шутке Николай и, круто повернувшись, зашагал в обратную сторону. Он сел на первую попавшуюся скамейку, закинул ногу за ногу, руки раскинул на спинку, а голову запрокинул так, что видел только редкие осенние листья и синие лоскутья неба. Ему нужно было время, чтобы успокоиться и обрести благодушное, снисходительное отношение к себе и ко всему на свете.
— Ничего себе житуха началась, — проговорил он вслух. И через некоторое время опять повторил: — Ничего себе началась… Если так дальше пойдет, можно сливать воду. Тоже еще, Же-е-ня, — передразнил он долговязого парня. — А хорошим камушком по темечку приласкать — недолго бы ногами сучил.
И тут Николай до ужаса явственно почувствовал в руке прохладную тяжесть камня, ощутил его шершавость, прилипшие комочки земли и выступ, больно впившийся в кожу. Резко распрямившись, он сжал ладони, с силой потер их друг о дружку, пытаясь растереть, стряхнуть неприятное воспоминание.
— Ничего, ребята, переморгаем. Не надо только суетиться, спокойненько надо, этак между прочим. И все войдет в берега. — Поднявшись, он оглянулся на скамейку и усмехнулся, осознав, что у него появилась новая привычка — осмотреть место, с которого уходил, убедиться, что не наследил.
Проходя по улице, Николай бегло осматривал свое отражение в витринах, привыкал к новому облику. Вернувшись в город, он на второй день подстригся, сильно укоротив прическу, свои голубоватые, изысканно-потертые джинсы продал, а вместо них купил новые. Светлую плащевую куртку тоже продал на толчке и там же купил другую, черную. Последнее время Николай частенько замечал за собой стремление стать непохожим на того, каким он был месяц назад.
— Что-то наш Коляш изменился, — сказал как-то Костя, глянув на Николая с пьяной проницательностью. — Что-то с Коляшем произошло… Нервным стал наш Коляш, по сторонам оглядывается. — Костя, которого все называли не иначе как Костомаха, наклонил голову к самому столу, чтобы заглянуть Николаю в глаза.
— Камушек подходящий подыскиваю, вот и оглядываюсь, — ответил Николай.
— А зачем тебе камушек, Коляш? Ты что, строиться надумал?
— Нет, хочу проверить, как водка влияет на крепость черепной коробки, — неожиданно брякнул Николай и тут же пожалел об этом.
— Думаешь, камушком удобно?
— Удобно, — Николай посмотрел приятелю в глаза, и тот понял, что шутки кончились. — Может, скажешь, проверено?
— Проверено, — подтвердил Николай, не в силах остановиться.
— И как прошли испытания? — Костя чувствовал, что Николай говорит правду. — Что они показали?
— Показали, что голова после хорошей выпивки слабеет.
— Голова или череп?
— Заткнись, Костомаха, — еле сдерживаясь, сказал тогда Николай. — Заткнись. Голова у тебя и так — слабее не бывает. А череп… Череп, может, сгодится для следующей проверки.
После этого разговора у Николая осталось неприятное чувство, что он наследил. На следующий день он попытался осторожно прощупать, помнит ли Костя вечерний разговор, но тот отмалчивался и только изредка поглядывал на Николая, хитро поглядывал, с усмешечкой.
Когда Николай заметил шагающего навстречу Костю, тот уже приветственно махал ему рукой, радостно орал что-то, не обращая внимания на прохожих.
— Привет испытателям! — разобрал Николай и сразу насторожился, поняв, что Костя помнит их пьяный разговор. — Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? — спросил Костя, ухватив Николая за рукав сухой, как клешня, рукой. — Ты мне напоминаешь человека, который хочет выпить. Скажи, я прав?
— А что, можно и выпить, если, конечно…
— Погоди! — Костя вскинул руку вверх. — Я еще не все сказал! — Он пристроился рядом и шагал,
