оказалось немало свояков. Из Олевского отряда многие — здешние жители…
Олевцы разместились на крайней улице. Через час я подошел к хате, где вел свою «политработу» Цымбал. Видимо, он успел уже рассказать несколько случаев о Ковпаке и Рудневе. «Хорошо, конечно, но надо и о тех, кто поведет их завтра в бой…» И, словно догадываясь, комбат–пять Платон Воронько спросил у Цымбала:
— А что там за история была?.. С одним снарядом?
— Это где, на Припяти, что ли? — с деланным безразличием переопрашивает Цымбал.
— Да вроде там. Тут молва идет — поучительный случай. Интересно очевидца послушать.
Слушатели придвинулись поближе. Кто–то подправил огонек. Стало светлее. Цымбал откашлялся:
— Как было дело? Перебросили мою вторую роту в Аревичи из тех самых Мухоедов, где меня подбили на засаде у Черниговского шоссе. Забрались мы за Припять. По всему видать, решило командование дать тут отдых отряду с недельку. Подремонтироваться. Стали место для аэродрома искать. Нашли такую луговину — ровную, с твердым грунтом — возле села Тульговичи…
«Действительно, все так и было, как рассказывает Цымбал», — и память, подстегнутая этим рассказом, уже забегает вперед. Как только мы обосновались в Аревичах, я пустил разведчиков вдоль реки — до Чернобыля, за которым Припять впадает в Днепр. Словом, к «мокрому углу». Задача им была такая: «Пройдете сколько сможете. Обследуйте дорогу, а главное — как на реке? Не собирается ли противник навигацию начать? Ледоход только что кончился». Через пять дней конная разведка доложила по рации: «Прошли благополучно до верховьев. Все в порядке, кругом белорусские партизаны. Достигли реки Пины, а за нею канал начался. На канале — скопление барж и буксиров, есть и пароходы».
А Цымбал будто вторит моим мыслям:
— И в это самое время Гитлер или, как его там, Рейхебан, что ли… Ну, в общем, удумали немцы Днепровский бассейн с Вислой соединить. Украину с Восточной Пруссией водяной петлей связать. Через этот королевский канал, Днепровско–Бугский еще иначе он называется… И сразу слух из штаба пошел, что на том канале — двадцать шесть пароходов.
«Так и было, — вспоминаю я. — И тогда же по рации разведчикам отдали приказание: следовать дальше, вниз по реке».
— А приходит наша разведка и докладывает: возле Мозыря видели пять пароходов. Тут наш подполковник взъерепенился. Хотел второй раз до Мозыря разведку погнать, уточнить, куда остальные делись: было двадцать шесть штук, а осталось всего пять. Но как раз в тот момент дед с комиссаром к разведчикам зашли. Ковпак послушал–послушал и говорит: «Слухай, Петро, на що хлопцы будут зря ноги бить? Цэ ж тоби не океан». — «И даже не Азовское море или, скажем, Сиваши какие», — поддакнул комиссар. «А цэ ж всего–навсего речка». — «А речка всегда течет в одну сторону», — говорит комиссар. «Никуды они от нас не денутся, — решает дед. — Все судна–пароходы мимо проплывут. Вот мы на них тут и подывымось. Потопим, а потом уже и посчитаем».
Подождав, пока в огонь подбросили новую порцию лучины, Цымбал продолжал:
— Ну, про тот бой вам хлопцы еще не раз расскажут во всей подробности, а я обскажу, как Мыкола Солдатенко там отличился. Был он тогда командиром орудия. Орудие, конечно, партизанское, без панорамы. Но он и с таким управлялся неплохо. Присядет возле пушки, через ствол наводку точную сделает, снаряд в казенник да как шандарахнет… В общем, приспособил Мыкола свое орудие среди штабелей сплавного леса — примечайте, на самом берегу были те штабеля. Удобно замаскировали пушку, окопались и сидят. Ждут… О, тут вже должен я вам его характер обрисовать. В полный рост портрет–фото, ну и натура какая. Впрочем, рост Мыколы вы сами видели. Длинный он ростом, но худ. Это не то что Кульбака наш глуховский или, скажем, грузин Давид Бакрадзе. Те в плечах ширше будут. А у грузина еще и нога — сапоги номер сорок семь требует… Солдатенко ж как жердина. И характера молчаливого, хотя политруком роты уже в Карпаты ходил.
— Какой же из молчуна политрук? — спросил кто–то из олевцев. — Ни доклада сделать, ни беседы провести…
— В засаде с ним хорошо сидеть, — вздохнул Платон Воронько. — Или на диверсии.
— Так — то в засаде!.. А как на политработе управляется с таким характером? — удивился Слупский.
— Тут не в разговорах, товарищ лейтенант, дело. Тут зависит, кто с каким подходом к бойцам– партизанам… И главное — к мирному народу. В общем, какой из него политрук, я сам не знаю. Об этом начальство пусть раздумывает. Им виднее. Но что молчун он, так это точно. И, кроме всего прочего, украинец. Слобожанин наш.
— Упрям? — уточнил венгр Тоут.
— Не то чтоб без толку упертый, а так, можно сказать, настырный, и привычка у него знаешь какая? Вот задают ему, скажем, вопрос. Он встанет, как колодезный журавель, выпрямится, ногами посучит — видать, думка у него от ног вверх идет, — настоящий рейдовый партизан. Потолчет, значит, землю немного, подумает с минуту. Затем вытянет правую руку кверху, шапку на лоб сдвинет, постоит–постоит. Два пальца на это самое место сзади шапки покладет. По–украински оно потылицей называется. Ну, почешет потылицу еще с минуту, а потом уже и скажет слова два — три, от силы пять. И замолчит.
— На полчаса?
— Как когда. Когда и на час. А то, может, и на целый день. Твердый человек. Комиссар его на переговоры с бандеровцами посылал. На Горьгни и на Случи. С Ганькой да с Бородой — втроем. Ковпак тогда говорил комиссару: «Правильная делегация, хай они попробуют з Мыколы слово вытянуть. Цей лышнего не скаже. Подорвутся, пока из него вытянут не то чтоб секрет какой, а и просто балачку про погоду или там про другие нейтральные дела. А Борода — обкрутыть Бандеру круг пальця, цей и выбрешется…»
— Так шо ж все–таки на Припяти? И выговор и благодарность, говоришь? Как же он их схлопотал? — перебил опять Платон Воронько.
— Поставил, значит, Мыкола расчет и пушку между штабелей. Подчиненные номера у него шустро действовали, без единого слова команды. Как–то они научились своего командира по носу, по пальцам разбирать. Нагнулся Мыкола, через ствол глянул и замер. Одни только пальцы ходят по системе наводки. А сам будто прилип к орудию. Чуть–чуть ногой шевельнет — мигом хлопцы правило налево. Нижним бюстом Мыкола поведет — враз укопали. Подбородком своим кивнул кверху — хлопцы снаряд в пушку р–раз — готов. А в конце цей подготовки Мыкола вынул пистолет и вступительную речь сказал.
— Объяснил, значит, задачу?
— Ага. «Хлопцы, будем топить хлот». А снарядов для пушки было у него тилько восемь штук. Потому и пришлось Мыколе речь держать.
— Раз снарядов в обрез, тут уже без речи не обойдешься, — засмеялся кто–то из связных.
На него зашикали, а Цымбал продолжал:
— Конечно. Пистолетом помахал и каже: «Як хто мне без команды стрельнэ, так девять грамм между глаз… Понятно? Мелочь там всякую — катера или баржи, то хай бронебойщики и минометчики кончают. А мы будем топить самый бильший пароход. Вольно! По номерам разойдись!..» А номера стоят как истуканы, глаза повылупили. Такой длинной речи от своего командира им никогда слыхать не приходилось… Однако скоро опамятовались и стали ждать. Лежат на песочке, загорают.
— Понятно, — засмеялся нетерпеливый Вася Коробко, — прозевали, и за это выговор Мыколе?..
— Подожди, не лезь поперед батька…
— Значит, пушка Мыколы и наша вторая рота на самом берегу. Ну, а сбоку Аревичей, на песчаной высотке, возле сосенок, комиссар наблюдательный пункт выбрал. И дед наш туда вышел. Глядят. Припять как на ладошке оттуда. Ближе к полудню показались на реке дымки. Потом загудело. Стали сиренами они перекликаться. Гундосые у них такие гудки, не то что наши на Днепре или на Волге. Ковпак матюкнулся. Связные сразу во все стороны, к реке. Поняли, значит, команду: приготовиться, без приказа не стрелять, запускать их в мешок огневой. Уже два глиссера — один настоящий, второй так, на катерок смахивает, дымит на угле или, может быть, на мазуте — мимо нашей роты проскочили. Молчим. Прошел еще один пароходишко, небольшой, вроде буксира. Не стреляем. Баржа самоходная плывет, и на палубе у нее полно пехоты. Как потом оказалось, рота речной полиции была там погружена. Ну, тут дали команду, и сразу со
