удара, как и в войсках, маскировалось тщательно.
С чисто военной стороной задуманной операции мы, конечно, справимся. Уверенность в этом была полная. А с политической? Очень уж крутая каша заварена здесь гестаповцами и их верным помощником Бандерой. Сумеем ли мы в ней разобраться? Не допустим ли где просчета?.. Об этом думал я. Думали и комиссары.
— Если уж теряем время и силы, то тут мало выбить «курсантов» из лесов, потеснить или разогнать их, — толковал я начальнику штаба, корпевшему над составлением боевого приказа. — Логика борьбы подсказывает самое решительное: окружение и полное уничтожение этого гадючьего гнезда.
Явился Брайко, а с ним Арутюнянц и Погосов.
— Как бы нам опять пароль узнать у «лисовых чортив»? — спросил Арутюнянца Войцехович.
— Есть там один человек, — сказал Погосов.
— Кто такой?
— Старший лейтенант Семенюк. Его они вроде военспеца держат.
— Чей старший лейтенант? Обер–лейтенант, что ли?
— Нет, наш. Бежал с нами из плена. Хорошо знает военное дело. Профессор «лисовых чортив».
— Ну и дела!.. Сможете установить связь с ним? Он не продаст?
— Что вы, товарищ командир! Вот вам моя рука. Рубите, если что. Хотите, я привезу его к вам?
— Нет, лучше оставить его на месте. Пусть добывает для нас пароли, сообщает нам расположение постов. Да и в момент нашего наступления он может спутать им все карты.
— В бою перейти трудно. Или пуля в спину от тех, или в горячке боя от своих пуля в лоб.
— Пусть выполняет приказ. Хочет замолить грехи — пускай идет грудью. А там… как его солдатское счастье вывезет…
23
Над нами проходила какая–то воздушная трасса противника. С интервалом в десять — пятнадцать минуть с северо–запада на юго–восток одна за другой шли тяжелые транспортные машины: иногда парами, иногда тройками, а чаще в одиночку. Шли знакомые нам трехмоторные «Ю–52». Темно–серые, в пасмурном небе казавшиеся аспидно–черными. Тупорылые, медлительные, с обрубленными крыльями тяжеловозы — воздушные битюги.
Обратно они возвращались под вечер веселее, как будто налегке. По опыту прошлого года, когда под Ровно наши доморощенные зенитчики сбили одну такую машину, мы знали, что при обратных рейсах они часто возят офицеров–отпускников.
На этот раз вместе с грузовыми «юнкерсами» изредка следовало какое–то невиданное воздушное чудище. Огромная машина с громоздким фюзеляжем, похожая на лохматого шмеля, волокла под своим пузом пять или шесть пар колес. Создавалось впечатление, что воздушный тяжеловоз везет подцепленный к брюху танк. Шесть моторов этой махины ревели дружно, сотрясая стекла в избушке.
Большинство самолетов проходило на приличной высоте. Трудно было достать их ружейно– пулеметным огнем и даже бронебойками. А зениток у нас не было. Пришлось строжайшим приказом удерживать рьяных партизан от беспорядочной, неорганизованной стрельбы.
Но некоторые машины проходили на высоте ниже двухсот метров. Этих можно было попытаться сбить. И еще с утра начальник штаба распорядился установить в каждой роте на специальных турелях из колес телеги по одному — два пулемета.
Попытка удалась. Как раз в то время, когда мы сидели за разработкой плана уничтожения «лисовых чортив», возле штаба раздались крики постового:
— Горит, горит!
Выбежав из хаты, мы еще с крыльца заметили уходящий за крышу дома черный дымный след. Обежав дом, я увидел «Ю–52». Он шел на посадку, волоча за собой, как Змей Горыныч, лохматый хвост маслянистого дыма. Из–под самолета вырывалось оранжевое пламя.
Сразу за селом, у мелколесья, на припорошенной снегом торфянистой луговине, машина пропорола брюхом черную борозду. Из самолета выскочили четыре человека в комбинезонах. Побежали к овину, стоявшему на отшибе села. Но туда уже скакали наши верховые.
Через несколько минут к штабу привели четырех пленных.
Самолет горел, все больше и больше оседая к земле. Изредка в машине раздавались глухие взрывы, а потом началась беспрерывная трескотня. Я вернулся в штаб и только часа через полтора вспомнил о летчиках. Их допрашивали в хате, отведенной для особого отдела. Допрос походил чуть ли не на торжественное заседание. Летчики стояли у стены навытяжку, а за столом, покрытым вышитой скатертью, сидели контрразведчики — майор Жмуркин, майор Стрельчуков, старший лейтенант Колесник и два «наших немца» — Вальтер и Кляйн. Если ко всему этому прибавить еще двух секретарей (уже исписавших довольно большую кипу бумаги), то станет ясным, как должны были чувствовать себя пленные.
При нашем появлении весь контрразведывательный синклит вскочил на ноги. Это, видимо, больше всего подействовало на летчиков.
— Прошу продолжать, — сказал я, по привычке пристраиваясь в закутке, отгороженном дощатой перегородкой за русской печью.
Жмуркин зашел ко мне и показал кучу листов, исписанных стандартными вопросами–ловушками. Однако ни на один из этих вопросов не последовало вразумительного ответа. Кроме сведений чисто биографических, фашистские летчики ничего не сказали. Но и из этих скупых показаний пленных Жмуркин сумел извлечь «рациональное зерно». Он довольно четко обрисовал мне лицо экипажа:
— Командир корабля — член «Стального шлема», национал–социалист. Штурман тоже национал– социалист с 1930 года. Радист — член гитлеровского союза молодежи. Четвертый, назвавшийся летнабом, оказался более разговорчивым. Рассказал не только о своей принадлежности к национал–социалистской партии, но и о наградах. Награжден он железными крестами первого и второго класса, орденом Румынии, медалями за пребывание на Восточном фронте в сорок первом — сорок втором годах и знаками отличия за Судеты и Крым. Летал раньше на боевых машинах.
— Не густо.
Жмуркин развел руками.
А по ту сторону дощатой перегородки упорно задавались стандартные вопросы. Переводчики переводили их, и на все следовали одни и те же стандартные ответы: «Не знаю… По служебному положению не обязан знать… Честь офицерского мундира не позволяет мне говорить об этом…»
— Ваша комиссия явно зашла в тупик, — сказал я Жмуркину. — А ну–ка, уберите свой протокол. Что вы их бумажками пугаете?
Когда мы вошли в горницу, летчики вторично вытянулись и звонко щелкнули каблуками. «Ага, значит, все же понимают, что мы начальство…»
— Дайте мне с этим, который воевал в Румынии, потолковать! — сказал я старшему лейтенанту Колеснику, бывшему бессарабцу, хорошо владеющему румынским языком. — Ты имел, кажется, какое–то касательство к авиации?
— Так точно, учился в румынской королевской авиашколе.
И мы открыли за дощатой перегородкой «румынский филиал». Зазвучала музыкальная румынская речь.
— А ну, дай ему стакан нашего первача, партизанского…
Первач возымел свое действие. Через некоторое время пленный стал даже напевать:
Фрунзе верди ди овес,
Унде–й друмул ла Одесс?[10]
— Ну вот, это уже другое дело.
Три оставшихся в горнице летчика встревоженно переглянулись.
Я опять моргнул Жмуркину, чтобы убрал со стола бумаги. Но тот понял мой кивок по–своему, и неизвестно откуда на столе появилась бутылка с ликером.
