— Один дежурит днём, второй ночью. Вы на редкость ненаблюдательны для учёного. — Это открытие почему-то очень расстроило Анкра. — Большой недостаток, чреватый серьёзными последствиями.
Однако Фондорин сейчас не был склонен обсуждать свои недостатки, он потребовал разъяснений.
Вот что рассказал барон.
— Это близнецы, сыновья потомственного грабителя древних гробниц — есть в Египте такое ремесло. Местные жители относятся к этой публике с суеверным страхом, считая, что святотатцы навлекают на себя гнев духов. Кстати сказать, общеизвестен факт, что в семьях расхитителей гробниц дети часто рождаются уродами. Вот и эти братья появились на свет с физическими изъянами. Один от рождения слеп, другой глух. Их родителя, однако, это нисколько не опечалило. Глухого сына он воспитал дозорщиком — это очень важная воровская специальность. Дозорщик остаётся снаружи и должен вовремя предупредить сообщников, если нагрянут стражники либо возникнет иная внешняя угроза. Из-за глухоты у мальчика развилось зрение, как у ястреба, а из своего длинноствольного ружья он стрелял с поразительной меткостью. С таким дозорщиком почтенному отцу можно было никого не опасаться. Ещё лучшее применение нашлось для слепого. В подземных катакомбах и тёмных лабиринтах зрение — плохая подмога. Гораздо важнее острый слух и то особенное чувство, для которого в нашем языке нет определения: способность на расстоянии ощущать преграду, как это умеют летучие мыши. Мальчик обладал этим даром до такой степени, что средь бела дня мог идти по улице, ни на что не натыкаясь. Со стороны трудно было догадаться, что он незряч. Но однажды старый грабитель не уберёгся — упал в ловушку, утыканную кольями, и отдал свою грешную душу Аллаху или, может быть, богу Амону (религиозные верования тамошних обитателей довольно двусмысленны). Юноши остались без куска хлеба, ибо руководителем шайки был отец, державший сыновей на роли простых исполнителей. Я встретил их в Фивах на базаре, где они за гроши показывали фокусы: один стрелял в подброшенные кверху орехи, а второй повторял фразы, произнесённые шёпотом на другом конце площади. Это показалось мне интересным. Я взял оборванцев с собой, а когда убедился в их смышлёности и преданности, занялся ими всерьёз.
— Что значит «всерьёз»? — спросил Фондорин, слушавший рассказ, будто новую сказку Шахерезады.
— Довёл удивительный дар каждого до максимального предела возможности. А также сделал их своими
Самсон был смущён, но не учтивым упрёком, а собственной неприметливостью. Как он мог не увидеть, что днём и ночью его стерегут два разных человека?
— Ничего с вашим Атоном не случится. Поспит до завтра, и проснётся. Особенно если натрёте ему виски уксусом, — проворчал молодой человек.
В это мгновение Хонс (а никакой не Атон) дёрнул подбородком, наклонился к уху господина и что-то тихо сказал. Приглядевшись к застывшему взгляду «помощника», профессор досадливо поморщился: в самом деле, как можно было не заметить, что это глаза слепца!
— Я должен вас на время покинуть, мой молодой друг, — проговорил барон, выслушав слугу. — Сюда идёт император.
— В эту комнату?!
— Нет, в соседние покои. Я разместился там со своей походной лабораторией, а эту комнату полностью отдаю в ваше распоряжение.
— Откуда ваш человек знает, что сюда идёт император?
— Услышал. Хонс не ошибается.
Барон уже шёл от балкона к двери, копт следовал за ним.
Раздался громкий стук и неразборчивый голос, что-то недовольно вопрошавший. Кто-то желал войти в помещение, находящееся по соседству.
— Я здесь, сир! Иду! — крикнул Анкр, и профессор остался один.
В волнении смотрел он на закрытую белую дверь, за которой, всего в нескольких шагах, находился сам Бонапарт.
Ах, если б берсеркит был готов! Хватило б нескольких глотков, чтоб разом покончить с язвой, разъедающей тело Европы, пронеслось в голове у Самсона. Но почти сразу же ratio[152] возобладал на тёмной стихией sentimentum.[153]
Во-первых, не в Наполеоне дело, напомнил себе Фондорин. Дело в кудеснике Анкре и его усилителе гениальности. Глупо вырывать стебель, не выкорчевав корня.
Во-вторых,
А в-третьих, нечего убиваться из-за того, чего нет. Ведь берсеркит ещё не приготовлен.
Кожаный сак стоял подле кровати нетронутый, но производство богатырского снадобья требовало оборудования для перегонки и фильтрации. Что это барон говорил про свою походную лабораторию?
Из-за двери неслись звуки разговора: один голос звучал сердито, второй примирительно. И хоть Самсон уже решил, что «стебель» для него интереса не представляет, а всё же сердце стучало вдвое быстрей обычного. Подсмотреть было бы слишком неосторожно — дверь могла скрипнуть, но уж услышать, что говорит Великий Человек, казалось легче лёгкого. Довольно подкрасться к двери и приложить к ней ухо.
Так он и поступил.
Было слышно каждое слово. Правда, говорил сейчас лейб-фармацевт.
— …Я не знаю, как следует поступить, сир. Принимать решение в критической ситуации — ваш дар, не мой. Откуда мне знать, что правильней — оставаться в охваченном пожаром городе или уходить? Позволю лишь себе заметить, что вы вряд ли правы, когда обвиняете в поджоге агентов Кутузова. Русские слишком любят Москву, чтобы спалить её собственными руками.
— Вы ничего не смыслите в войне! — оборвал врача раздражённый баритон, выговаривавший французские слова с акцентом. — Это коварный скифский замысел. Я приказал расстреливать поджигателей на месте безо всякого суда! Ах, Кутузов, думаете, что я испугаюсь огня и уйду? Чёрта с два! Я не дам ему испортить мой триумф! Я остаюсь в Кремле, в этой колыбели московского царства! — Император вздохнул и продолжил уже не так бодро. — …Или же всё наоборот: зная мой нрав, Кутузов именно на это и рассчитывает? Хочет, чтобы я назло ему остался в Москве и не пустился бы в погоню за его потрёпанной армией?
Анкр терпеливо молвил:
— Не знаю, сир. В вопросах стратегии я дурной советчик. Если угодно, могу дать вам порцию эликсира, хотя с прошлого раза миновало меньше десяти дней. Это слишком мало, вы повредите своему здоровью…
— К дьяволу эту отраву! — в сердцах вскричал монарх. — Меня тошнит от ваших «порций»! Речь сейчас идёт не о сражении, где решается судьба Европы. Это обычная логическая задача, и я уж как-нибудь решу её без химии!
— Как вам будет угодно, сир.
Потом наступило молчание, изредка прерываемое тяжкими вздохами. Вот Наполеон заговорил вновь. Без гнева и раздражения, с глубокой горечью:
— Я был нетерпелив, я делал ошибки, каждая моя битва могла оказаться последней… Но я был свободен! Пока не повстречался с вами… Теперь, вступая в сражение, я спокоен и уверен в победе. Мир — будто кость в моих зубах, и я грызу её, как мне заблагорассудится. Но зато теперь я похож на пса, которого
