А Адам, проехав почти полпути, вдруг что-то заволновался.
Странная мысль, наверное, впервые в жизни, словно кем-то нашептанная, неожиданно пронзила болью.
А что, если он приедет, тихо откроет дверь, а в доме гость. Хоть бы и Алекс. Годами, змеюка, только повода ищет, так и ходит кругами, словно петух, а тут — вот тебе, чем не сюрприз? Рута уехала, Ева одна, а лучший друг — ничего не может. И не грех вовсе. Где ж тут грех? Не грех, а святая обязанность, разве нет?
Что сказать, когда дверь откроется?
Первое же слово во рту застрянет.
Тут он и увидел слева от шоссе ярко освещенную бензоколонку, стояла она на полпути, и он, дав газу форду, поравнялся с колонкой, неожиданно свернул влево, пересек все запретительные белые линии, невысокий, как порожек, разделительный бортик посреди шоссе и въехал на стоянку.
И еще до того, как вышел из машины, увидел внутри прижавшуюся к окну знакомую головку и рассмеялся, входя внутрь.
— Давно меня ждешь? — спросил, споткнувшись возле нее.
— Недавно, — ответила она, еще не понимая, что происходит.
— Не так уж я и опоздал, правда?
— Ты? Не может быть… Не может этого быть! Мерещится? Мерещится! Я к тебе ехала… Сама не знаю, почему…
— А я к тебе. И я знаю!
— Как это мы тут встретились?
— Этого, ей-богу, не знаю. Да и знать не хочу. А ты хочешь?
— Нет, что ты. Не хочу… Не хочу!
Она обхватила обеими руками его бритую голову и вдруг заволновалась.
— Что-нибудь случилось?
— Случилось. Хорошее случилось.
Тут она обернулась к пожилому мужчине:
— Коньяку не найдется?
— Не держим, — развел тот руками, — но есть пузырек виски, для себя держу. Налить?
— Налейте.
— Угощаю, — сказал мужчина, — и кофе, и выпивкой, — и, словно оправдываясь, пояснил: — и скучно тут одному ночью.
— Спасибо, — отозвался Адам, перекатывая на языке глоток виски. — И приятно, что развлекли Вас.
Потом он взял Еву за руки, ее рука все еще дрожала, и он спросил:
— Соскучилась?
Она кивнула.
— Пойдем.
Он вывел ее наружу и спросил:
— Твоя машина просторнее или моя?
— Моя, — ответила она и усмехнулась.
Он умостил ее на заднем сиденье доджа, захлопнул дверь и, взяв в ладони ее лицо, выдохнул:
— Люблю…
А она одними губами, без голоса, отозвалась:
— И я…
Позже, кто знает, как много позже, да и какая разница, они снова сидели обнявшись, и Ева сказала:
— От тебя настурциями пахнет. Почему от тебя пахнет настурциями?
— Потому что настурция — душистый цветок.
Утром Рута проснулась, потянулась, открыла глаза, посмотрела на Адама, ее зрачки вдруг расширились, и она спросила:
— Это ты? Это был ты?
— Я, — ответил он, улыбаясь.
— Какая сладкая была ночь, — вздохнула она, зажмурившись.
— Сладкая, — отозвался он и поцеловал ее в губы.
А когда Алекс открыл глаза, он позвал:
— Рута?
— Нет… Ева.
Он, еще не веря, повернулся с боку на бок, потом подскочил, уставился на женщину:
— Это ты? В самом деле ты?
— Я.
— Мне не приснилось? Это не был сон?
— Нет, — улыбнулась Ева.
— Какой красивый, какой прекрасный был сон, — воскликнул он.
И поцеловал ее в губы, и она не сопротивлялась.
Уже был четверг, день, когда Бог, сотворяя мир, только раз увидел, что это хорошо.
Ведь не может такого быть, чтобы изо дня в день было дважды хорошо.
Между прочим, в тот самый день, с утра, Бог решил было, что настало уже время для конца света. Но потом передумал.
