скулы и ямочки на щеках. Но даже эти ямочки, немножко вытянутые, появляющиеся не только при улыбке, которые так шли матери, завораживали, соблазняли и сбавляли ей минимум десять лет, на Татьянином лице превращались в морщины – как будто кто-то полоснул по обеим щекам ножом и на всю жизнь остались глубокие шрамы.
Мама всегда жила чувствами. Ради чувств. Ради любви. И жить по-другому не считала возможным. Когда Таня была маленькой, ей казалось, что ее мама – королева, которая по вечерам собирается на бал. Мама металась по квартире, одеваясь, срывая с головы бигуди, рисуя перед зеркалом губы. В коридоре всегда пахло ее духами – терпкими, страстными. Запах держался еще очень долго, даже после того, как мама закрывала за собой дверь, бросив придирчивый, довольный взгляд в зеркало, и уходила «в ночь».
Таня жила в предлагаемых обстоятельствах – ее укладывал папа, кормил завтраком и отправлял в школу тоже папа. И пока она не выросла, наверное, уже в старших классах школы, ей и в голову не приходило, что в их семье что-то не так. Просто папа любил проводить вечера дома, на диване, перед телевизором, а маме нужно было общество – встречи с подругами, гости, кино и концерты. В четырех стенах она задыхалась, увядала и сохла, как цветок без регулярного полива.
Были периоды, когда мама никуда не выходила из дома – ходила в халате, ненакрашенная, «смытая». И ей это совсем не шло, как бывает с некоторыми яркими женщинами, которые в простоте и естественности становятся более привлекательными. Танина мама без нарисованного лица и прически становилась совсем некрасивой. Простота ей не шла – без каблуков ноги не казались такими длинными, грудь без бюстгальтера – такой призывной.
Таня не любила, когда мама становилась мамой. Она начинала проверять уроки, кричать, что дочь ничего не знает, лихорадочно, в панике, готовить ужин, который всегда подгорал, а если не подгорал, то был пересолен или переперчен. Мама начинала ее воспитывать – менять ей прическу, требовать, чтобы ровно держала спину, ела аккуратно, «как девочка, а не как первобытный человек». Пересматривала Танин гардероб и выбрасывала половину вещей, именно тех, которые очень нравились дочери. Потом они ехали в магазин и покупали новые – на мамин вкус, с которым Тане не приходило в голову спорить, хотя она терпеть не могла блузки с рукавами-фонариками и расклешенные или плиссированные юбки.
– Тебе пора носить лифчик, – решила мама, в отделе белья купила Тане комплект и настояла на том, чтобы она надела бюстгальтер в школу.
Таня не рассказала маме, что в классе она пережила самое большое унижение в жизни – над ней смеялись и мальчики, и девочки. Даже учительница, оставив ее после урока, сделала замечание – мол, рано еще форсить и превращаться в женщину. И ей, Тане, нужно носить майки, а не кружевные лифчики и думать об учебе, а не о мальчиках.
Таня долго плакала в туалете. Мама не заметила, что дочь пришла из школы с красными глазами. Заметил папа. Но ему она не могла рассказать, что случилось. Ей было стыдно и неловко. А мама… Она знала, что мама не поймет.
Мама позвонила знакомой портнихе и перешила ее школьную форму – укоротила юбку и приталила пиджак. Таня пошла в школу, чувствуя себя голой, прикрываясь портфелем и отказываясь снимать пальто. Классная руководительница отправила ее к директрисе, которая прочитала очередную лекцию о том, как должна выглядеть «приличная девушка».
– Тебе место на панели, а не в классе, – раздраженно бросила директриса.
Таня не знала, что такое панель, но догадалась, что это ужасное, как позорный столб, место, куда ходит ее мама, раз она так одевается и одевает ее. Тане было стыдно за себя и обидно за маму. Она сидела в кабинете директора и плакала.
– Ты хорошо учишься, – посмотрела директриса в классный журнал. – Но этого недостаточно. Если ты еще раз появишься в таком виде, я вызову твою маму.
Таня горько заплакала, прекрасно понимая, чем может закончиться разговор директрисы с мамой.
С того дня она начала врать. Переодевалась в лифте в старую школьную юбку, застегивала на все пуговицы пиджак, делала тугой хвост. Над ней опять смеялись одноклассники, называли страхолюдиной, но больше никто не говорил, что ее место на панели. Таня с детства привыкла уходить в тень, не бросаться в глаза, сливаться с обстановкой, быть серой и неприметной – ей так было легче жить.
Уже потом, по мелочам, по тому, как мама бросается к телефону, как загораются ее глаза, как она молчит и улыбается своим мыслям, Таня догадалась, что у мамы есть другая жизнь и другой мужчина. Точнее, мужчины. А отец все знает, но молчит и прощает, делает вид, что ничего не происходит, что все хорошо.
Только однажды Таня почувствовала, что может что-то случиться. Мама сидела с отцом на кухне, дверь была прикрыта. Отец молчал. Мать говорила срывающимся голосом – она собиралась уходить. В родительской спальне на полу лежал чемодан – платья были сброшены впопыхах, вместе с вешалками. Сверху валялись расческа, фен, книжка, которую мама читала на ночь. Таня еще подумала: «Зачем ей книжка?»
– Я не могу так больше, – шептала мама на кухне. Таня стояла и подслушивала. Знала, что и мама, и отец ее могут увидеть – спрятаться было негде. Но они оба смотрели на стол перед собой, даже не друг на друга. Мама крутила на руке кольцо. Отец вдавливал окурок в пепельницу.
– Я не могу так больше. Дышать не могу. Врать не могу. Дай мне уйти. Разреши. Я с ума сойду. Понимаешь? Пожалуйста, я умоляю тебя. Пойми меня хоть чуть-чуть. Это сильнее меня. Мне кажется, я жить не смогу дальше. От такой любви не отказываются. Ни думать, ни дышать не могу. Работать не могу. Ничего не могу.
– А я могу? – тихо, одними губами спросил отец.
– Я не знаю!!! – застонала мама. – Я не знаю, как ты меня терпишь. Почему? Не понимаю, как ты можешь со мной жить и все прощать! Отпусти меня.
– Я тебя люблю, очень сильно, и я тебя не держу, – ответил отец. – Никогда не держал. Я просто за тебя волнуюсь.
– Ты не знаешь, что такое любовь. Я не знала, что такое любовь. Я жить только сейчас начала! Это совсем другое! Это не уважение, не забота, это когда умираешь каждую секунду и снова живешь, умираешь и живешь. Каждый миг.
– Я так живу много лет, просто ты этого не замечаешь…
– Ты хороший. – Мама попыталась взять руки отца в свои, но он отдернул. – Ты лучший муж на свете, замечательный отец, я очень тебе благодарна, за многое… Но я никогда тебя не любила так, как люблю сейчас. Я даже про Таньку забываю. Про все забываю. Понимаешь? Ничего не имеет значения. Кажется, что все ерунда по сравнению с тем, что он не звонит или звонит и говорит не тем голосом или говорит не то, что ты хочешь услышать… Когда его голос в твоей голове, ты смотришь в стену, а видишь его.
– Не надо, – прошептал отец.
– Что не надо?
– Не рассказывай мне. Мне больно слушать, ты об этом не подумала?
– Я уже ни о чем не могу думать. Прости, прости меня.
– У тебя ведь уже так было, ты просто забыла, а потом прошло, – сказал отец.
– Нет,
– Он тебя ждет? Встретит? Сейчас уже поздно. Ты вызвала такси? Куда ты поедешь?
– Нет, нет… Это ты такой – всегда все продумаешь заранее, он не такой. Я не знаю, ждет он меня или нет. Хочу, чтобы ждал, и боюсь, что не ждет. – Мама заплакала.
Теперь уже отец взял ее руки в свои и стал гладить.
– Давай ты поедешь завтра. Утром. Выспишься, мы вызовем тебе такси, ты позвонишь и предупредишь. Мне так будет спокойнее. Я буду знать, что у тебя все хорошо.
– Нет, не надо! Я не могу так жить, как ты не поймешь? Все планировать, все продумывать. Не могу! Не хочу! Я хочу уехать сейчас, понимаешь? Утром мне не хватит смелости. Утром все будет по-другому. – Мама уже тряслась в истерике.
– Ладно, ладно. Делай, как хочешь. Только пообещай мне одну вещь. Если тебе будет плохо, если ты хоть на секунду пожалеешь, ты вернешься. Хорошо?
– Да, только я Таню заберу, – с вызовом сказала мама.
– Заберешь обязательно, – успокоил ее отец. – Только давай на выходных? У нее завтра школа,
