Москве на пространное рассуждение Воланда о добре и зле он внезапно отвечает скрытой цитатой из «Фауста» Гёте: «Я не буду с тобою спорить, старый софист» (с. 776). Ср. с «Фаустом»: «Софист и лжец ты был и будешь».[134] «Книжный человек» Левий вольно обращается с литературными источниками, что, возможно, раздражает Воланда, презрительно назвавшего его глупцом: «Ты и не можешь со мною спорить, по той причине, о которой я уже упомянул, – ты глуп» (с. 776). Презрение звучит и в реплике о роли теней: «…не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она – в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла» (с. 776). И впрямь нелепость, ведь Левий Матвей – тень апостолов: «… тени получаются от предметов и людей» (с. 776), и с этим утверждением Воланда спорить невозможно. Левий возник тенью Иоанна Богослова и апостола Матфея, равно как Иешуа Га-Ноцри – всего лишь тень Иисуса Христа.
Воланд знает цену этой сфере «света», знает ее место в черной иерархии и, соответственно, ранг Левия Матфея, поскольку сам – «лишь часть той силы». Он поддразнивает Левия и подсмеивается над ним. Но бывший сборщик подати начисто лишен юмора, и слово «раб» возмущает его до глубины души, если можно использовать это слово по отношению к столь призрачному персонажу.
Ученик Иешуа явно не выносит ни умного, но трусливого Пилата, ни умного и язвительного Воланда. В свою очередь Пилат старался заинтересовать Левия, он изучал его «жадными и немного испуганными глазами» (с. 743), как того требовала роль. Воланд с Левием высокомерен. Его колкости в адрес обидчивого посланца Иешуа кажутся даже чересчур язвительными, словно он пытается наверстать упущенное.
«Старый софист» бросает Левию упрек в стремлении заставить человечество наслаждаться
Воланд едко уподобляет Левия Мефистофелю, а его «голый свет» – огню, уничтожающему все живое. Похоже, спор Левия и Воланда за скобками романа ведется давным-давно, и читателю предлагается лишь его фрагмент. Воланд – сторонник тайны, непроявленности, ему претит откровенная мрачность светолюбивого Левия, неспособного к тонкой игре; его прямолинейность кажется Воланду примитивной и скучной. На что Левий угрюмо отвечает репликой-аллюзией на того же «Фауста», называя Воланда «старым софистом». Оба они прекрасно понимают язык иносказаний и блестяще играют роли антагонистов.
Второй ядовитый вопрос-каламбур Воланда касается нравственного аспекта: «Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?» (с. 776). Можно поставить акцент на определении «твое» добро. Какое же добро несет с собой апостол Иешуа? Озлобленный, мрачный, проклявший Бога, признавший «других богов», замышлявший два убийства, Левий не вызывал симпатии в Ершалаиме даже у Иешуа, торопливо отстранившегося от возможной близости с бывшим мытарем.
Ирония Воланда вполне уместна: добро Левия так же двусмысленно, относительно и призрачно, как и он сам. Это добро отнюдь не живое. Левий Матвей олицетворяет мрачный аспект добра и любви, суть которых – смерть, проклятья, презрение ко всему, кроме Иешуа. Что же в таком случае зло? Над этим открыто смеется Воланд.
В замысле Левия покончить со страданиями учителя немалое значение имеет украденный в хлебной лавке нож. Как не вспомнить мастера и его определение любви: «Так поражает финский нож!» (с. 556).
6. Иуда из Кириафа. Тема ножа
Прокуратор использует нож Левия как предлог для знакомства: «Я призвал тебя, чтобы ты показал мне нож, который был у тебя» (с. 744). О том, что бродяга был вооружен, Пилат узнал от Афрания: «Он сказал, что он не уйдет, даже если его начнут убивать, и даже предлагал для этой цели хлебный нож, который был с ним» (с. 742). В общем, понятно, откуда Пилату известно, что этим ножом можно резать не только хлеб. Желание прокуратора было выполнено, нож Левия оказался у Марка Крысобоя. «Пилат поглядел на широкое лезвие, попробовал пальцем, остер ли нож…» (с. 744). Кто-кто, а уж всеведущий Пилат совершенно точно знал, зачем Левию нож, хотя тот солгал Пилату, что украл его, «чтобы веревки перерезать» (с. 744). У Левия было два объекта убийства: любимый учитель и ненавистный Иуда. И прокуратор буквально обезоружил Левия: его солдаты не дали Левию зарезать Иешуа, его поспешные действия предотвратили смерть Иуды от руки Левия. «Насчет ножа не беспокойся, нож вернут в лавку» (с. 744). И поскольку оба человека, приговоренные к смерти Пилатом, могли погибнуть от ножа Левия Матвея, потенциально ученик Иешуа становится в один ряд с исполнителями воли Понтия Пилата. Различие мотивировок не скрывает единства цели – убийства. Пилат опередил Левия, но совершенные Левием
Левий берет у Пилата только пергамент, ибо после встречи с Иешуа ни деньги, ни социальное положение его не интересуют, он выглядит бескорыстным и идейным террористом-неудачником.
Зато его главного врага в Ершалаиме деньги интересуют. Иуда – полная противоположность Левию Матвею: он красив и элегантен. Он страстен, как и бывший сборщик податей, и страстно относится к деньгам и женщинам. Деньги он получил за то, «что так радушно принял у себя этого безумного философа» (с. 722). Один бросил деньги на дорогу, другой символически их поднял, ибо в центре «денежных операций» стоит Иешуа Га-Ноцри.
Итак, выстроен треугольник: учитель – последователь – платный осведомитель. Бескорыстный ученик не знаком с Иудой, но их связывает Иешуа. По тексту они ни разу не встречаются; Иуда из Кириафа на сцене ершалаимских событий возник после того, как заболел Левий Матвей.
Иуда выступил влюбленным красавцем, спешащим на свидание с Низой. Казалось бы, все просто: осведомитель получил деньги за донос и радостно торопится на свидание. Если бы не одна деталь: канун Пасхи. Действия Иуды так же беззаконны, как богохульства Левия и похороны Иешуа, – для иудея они
Обе страсти Иуды стали для него роковыми: коварная любовница заманила его в ловушку, а полученные тридцать тетрадрахм стали (пусть и фальшивым) объяснением гибели. Только посвященные знали истинную причину смерти красавца из Кириафа, для профанов с ним расправились разбойники, отобрав полученный у Каифы кошель с серебром. Дальнейшая судьба этих тридцати тетрадрахм последовательно описана. Один из убийц Иуды «засунул сверток за пазуху» (с. 732) и исчез. Афраний, рассказывая прокуратору об Иуде, держал в руках «заскорузлый от крови кошель», который уже успел побывать у Каифы и был возвращен Афранию. Следовательно, деньги в конце концов оказались у Пилата. Иуда сполна расплатился за свою низость: он не только отдал кровь за кровь бродячего философа, но и вернул назад деньги. Жизнь Иуды тоже оценена, правда, сумма Булгаковым не названа. Пилат под предлогом того, что отдает Афранию долг (он занимал, когда въезжал в Ершалаим, чтобы бросить монеты нищим), вручает ему кожаный мешок. Совершенно ясно, что мелочь, кинутая в толпу, и деньги в мешке, поданном Афранию, – это совсем разные суммы. То была «какая-нибудь безделица» (с. 724), а сумма, выданная Афранию, – предварительная плата за сокровенное намерение убить Иуду. И если жизнь Иешуа куплена Каифой, то жизнь Иуды куплена Пилатом.
Беспечного красавца из Кириафа никак нельзя считать предателем. Он вовсе не интересовался
