Отец опустился на диван, обхватил голову. Мама села на стул, достала пачку сигарет, закурила.
– Видишь ли, Джек, – сказала она и выпустила дым тонкой струей к потолку, – в чем, кроме всего прочего, опасность тотальной диктатуры? В увеличении самомнения у обывателей… Любой долбак и дурак, если он додумается до того, что нехорошо отдавать на съедение зеленому змею живых девушек (для этого много ума не надо), выйдет, заорет какую-нибудь глупость, вроде 'Долой дракона!' – и уже чувствует себя всепланетной знаменитостью. Ну, как же! Он – один! А им и дракон интересуется, и тайная полиция, и 'отпетые'… Скромнее надо быть, сыночек. Ладно… пойду переоденусь, а то сразу – с корабля на бал. Из лаборатории – на кухню… от одного дракона – к двум.
Мама поднялась.
– Рахиль, – позвал отец.
– Что, Дженнаро? – мама воткнула недокуренную и до половины сигарету в пепельницу.
– Почему ты не хочешь всерьез поговорить со своим сыном? Почему ты не хочешь рассказать ему, над чем вы сейчас работаете? Джек, я ведь говорил тебе, скоро орфеанумов вовсе не будет. Лаборатории работают над…
– Сеном для дракона, – съязвил я.
Мама пожала плечами:
– Знаешь, Дженнаро, я думаю, что в восемнадцать лет человек сам должен соображать, без серьезных разговоров… Серьезные, откровенные разговоры – это для четырнадцати – шестнадцатилетних… В восемнадцать лет уже можно человека знакомить с искусством дипломатии, если он не полный кретин, конечно.
Мама ушла в родительскую комнату одеваться. Мы остались вдвоем с отцом.
– Джек, – отец опустил руки, – что-нибудь случилось?
Я пожал плечами.
– Джек, – отец поморщился и сглотнул, – может, нам попросить для тебя в Комиссии квартиру? Тебе тяжело с нами?
– Мне, – я вдруг понял, что сейчас разревусь, – тяжело со всеми…
Мама вышла из комнаты, запахивая халат:
– Что будем есть? – она затянула пояс халата.
– Мне все равно, – тускло сказал отец.
– Мне тоже.
– И мне, – разозлилась мама, – ну вас всех. Будете жрать яичницу.
Она ушла на кухню, зажгла газ.
Я уселся на стул и тихо сказал отцу:
– Если бы не эта зеленая гадина, у нас во всех домах были бы не вот эти допотопные газовые горелки…
Мама разбила яйца, вылила их на сковородку. Сковородка зашипела, зашкворчала.
– Конечно, – продолжал я, – когда вся планета только и занята тем, чтобы придумать такое, чтобы в хавальник жабе впихнуть, чтобы та живых людей не жрала, – тут не до человеческих кухонь.
– Джек, ты хлеб в распределителе взял?
– Нет, – огрызнулся я, – не взял.
– Пойди и возьми.
– Не пойду.
Отец поднялся:
– Я схожу.
– Что такое? – мама выключила горелку, выглянула из кухни. – Не понимаю, просто не понимаю… Он не выполняет простейших, элементарнейших обязанностей… Ты уроки сделал?
– Нет. Мне 18 лет – и мне надоело делать уроки. Я хочу жить, а не учиться.
Мама всплеснула руками:
– Ба, ба, какой пафос! Я вот до сих пор учусь, живу и учусь, а этот…
– На повара…
Мама покраснела:
– Да… ну что я могу сказать: дурак и хам…
Она вернулась на кухню.
Папа ушел за хлебом.
Я лег на диван и стал смотреть в стенку, в обои.
Я следил за узором обоев, и мне, как в детстве, стало казаться, что из волнистых обойных узоров складываются смешные и страшные рожи, расплюснутые и вытянутые, вытянутые и расплюснутые.
Пальцем я провел по стене. Закрыл глаза.
Я снова увидел Мэлори.
Папа вернулся с хлебом. Мама позвала:
– Идите ужинать.
Я вошел в комнату. На столе шипела яичница из шести яиц с беконом; кроме того, в глубокой глиняной миске лежали грудой пупырчатые небольшого размера твердые огурчики, ломти свежайшего хлеба, квашеная капуста, спирт в запотевшем графинчике и кроваво-красная наливка в фигурной, искусно выдутой бутылке, изображающей дракончика, стоящего на задних лапах.
Мама разделила аппетитно скворчащую, будто беседующую с кем-то на непонятном языке яичницу на три части, брякнула мне на тарелку мою долю, спросила:
– Ты руки-то мыл?
Я промолчал.
– Понятно…Дженнаро, наливай. Ребенку – наливку, нам – спирт…
– Мне тоже…
– Нет, милый, ты и без спирта… плюешься… Разливай. 'Не задерживай движенье', – моряку кричит.
– Ты, – я смотрел на то, как папа разливает сначала спирт, потом вино, – спирт из лаборатории принесла?
Мама подняла свою рюмку:
– А как же! С зеленого дракона хоть спирта литр! За дракошу!
Я оглянулся. Глаз дракона, чуть выпуклый, квадратный, серый, похожий на экран неработающего телевизора, висел в углу квартиры, мирно и безразлично.
Малозначащая деталь городского быта – экран, привинченный на стыке стен и потолка.
Мама аппетитно хрумтела огурчиком, вилкой зачерпывала длинно порубленную капусту.
– Не оглядывайся, – усмехнулась она, – ушей у него нет. Были, да потом – отказались. Дракоша нервничает – люди зря гибнут. Всем нехорошо.
– Понятно, – я все еще смотрел в серый экран.
– Ты ешь лучше, понятно ему… Видали, пониматель какой, – мама уцепила вилкой белый кусок яичницы и отправила его в рот.
Папа ел молча, подбирал хлебушком остатки.
– Погодите, – сказал я, – погодите, я тоже дра-дра поприветствую… чтобы понервничал… старичок. Не все дракоше масленица – будет и постный день, такой поговорки у вас нет?
Мама не успела ответить, я вскочил на стул, высунул язык: 'Ээ!', потом повернулся к глазу спиной, стянул штаны и показал дракону зад: 'Кушай, приятного аппетита!'
Мама сорвалась с места:
– Джек, уймись, прекрати, Джек!
Она грохнулась на пол на колени перед драконовым багровеющим глазом.
Отец вышиб стул из-под моих ног, поймал меня за шиворот, отволок в другую комнату (словно там не было глаза дракона) и с силой врезал по скуле.
– Застегнись, – прикрикнул отец, – застегнись, идиот, подонок…
Багровый свет наполнял всю комнату. Я подтянул штаны, застегнул ширинку.
Из комнаты я услышал мамин крик:
