Мама обняла меня. Я расспросил ее про отца. Мы шли по тоннелю к эскалатору. В кармане гимнастерки у меня покоилась увольнительная.
– Джек, – сказала мама, – я встретилась с твоей женой. Ты – молодец. Ты выбрал себе хорошую женщину.
Я поморщился, повертел пальцами в воздухе, будто ощупывал невидимый круглый предмет, потом сказал:
– Да… ничего… у нас с ней были некоторые сложности… Кстати, вы с ней нормально общались? Говорит она неплохо?
– О, – мама всплеснула руками, – что ты… Я не понимаю, какие сложности… Выговор почти чистый. А словарный запас!
– Я не о языковых сложностях говорю, – криво усмехнулся я, – языковые сложности побоку… У нас были другие… неурядицы… И если бы она была с нашей планеты, я бы давно ее…
– Так ведь, – мама взяла меня за руку, – и сложностей этих, языковых и не-языковых, не было бы, если бы она была не с другой планеты.
Я остановился:
– Откуда ты знаешь? – идиотски спросил я.
– Мне рассказала твоя жена, – объяснила мама, – все рассказала. И я прекрасно поняла и ее, и тебя.
Я мотнул головой, осторожно высвободил свои пальцы из маминой ладони.
– Не знаю, – сказал я, – как это можно понять и ее, и меня. Она хоть бы раз пришла навестить, – я хмыкнул, – умирающего мужа.
Мама потянула меня за собой:
– Пойдем. Или ты не хочешь наверх? Время-то идет!
Мы пошли, и мама постаралась растолковать мне:
– После всего, что случилось, она боялась тебя. Боялась, что ты ее прогонишь…
– Ну, сейчас, – я пожал плечами, – куда ее гнать? В ракету и к папе-ренивцу? Она тебе рассказывала о том, какой прием нам устроил ее папа после моих подвигов?
– Я же тебе говорю, – улыбнулась мама, – она мне все рассказывала…
А наверху мне не понравилось. Если бы я сидел только в подземелье, я бы, наверное, хряснулся в обморок. Но меня было уже не удивить открытым чистым небом и спокойно веющим ветерком, ожившим, зашевелившимся воздухом.
В конце концов, все это я видел и на других планетах, но вот глаза, глаза дракона, тусклые, плоские, понапиханные где только можно… Кажется, их стало больше.
Мы сидели с мамой в кафе, и я обратил ее внимание на это.
– Нет, – засмеялась мама, – тебе кажется. Мне ли этого не знать. Просто отвык…
Я показал пальцем в направлении одного экрана:
– Смотри – прежде эта штука висела только в одном углу, а теперь, – я ткнул рукой себе за спину, – их развесили по всем четырем…
Экраны слабо, слабо замерцали.
В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила:
– Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол, жри, гадина, а интеллигентно, ненавязчиво, чтобы никто, кроме него, не обратил внимания…
Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе.
– Так? – спросил я.
– Приблизительно, – улыбнулась мама, – знаешь, если бы это касалось только тебя или только тебя и меня… но люди, собравшиеся здесь, в этом кафе, ни в чем не виноваты.
– Виноваты, – ответил я, – виноваты. Раз живут на этой планете, то все виноваты. Невиновных нет. От координатора до последнего забулдыги, от начальника школ до самого распоследнего рабочего 'столовой', от затурканного 'младенца' в какой-нибудь роте до ветерана-'отпетого' – все виновны.
– Но если все виновны, то, стало быть, и виноватых нет? перед кем виниться-то, если все? Ты об этом подумал?
– Подумал, – ответил я, – все перед всеми виноваты, кто больше, кто меньше, но есть еще много-много тех, перед кем все виноваты абсолютно… Понимаешь? Полностью.
– Ну, и кто же это?
– Во-первых, это все превращенные, все в подземельях и лабиринтах рептилии, когда-то бывшие людьми; во-вторых, 'вонючие', те, что хотели освободить эту гадскую планету и оказались втоптаны не в грязь даже… в дерьмо.
Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам:
– Тссс… Не так громко… Люди же оборачиваются.
Я послушно снизил тон:
– В-третьих, все умершие, те, что ползут на конвейерных лентах к пасти гада, все, кого другие гады растоптали, сожгли, раздавили, не оставили и следа, и, наконец, в-четвертых…
Я замолчал.
Я проглотил имя – Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед ней были все виноваты на этой планете… только перед ней… ни перед кем другим.
Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил:
– Воспитанницы орфеанума… вот уж кто не виноват точно… Вот уж перед кем все виноваты… Им подарили жизнь на этой планете – для чего? Только для того, чтобы их схряпало чудовище…
Мама водила пальцем по столу, ногтем выдавливала какие-то волнистые узоры.
– В тебе, – сказала она, – говорит юношеский максимализм. Это прекрасно, что даже подземелье его в тебе не вытравило, но это… – мама поглядела на меня, – максимализм. Это… тоже жестоко… И… главное… безответственно…
– Да, – согласился я, – мы уже спорили с тобой. Я помню. Я вел себя тогда, как дурак, как хам… Я винил только тебя, а винить-то надо было всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что?
– А ты знаешь, что мы сейчас делаем в лаборатории? – она смущенно улыбнулась.
Мы вышли на улицу.
Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи.
Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу.
Потом голубь взлетел, и золотые капли упали с его лапок в воду, подпрыгнув, отраженные от черной глади.
– Не знаю, – сказал я, – что вы там делаете в лаборатории, но было бы интересно посмотреть…
– Снова под землю забираться? – подмигнула мне мама.
И, зная, что я огорчаю ее, я ответил:
– Да… Мне все равно. Теперь все равно – на земле, под землей. Поехали в лабораторию.
В лаборатории стояли ванны, наполненные булькающим, словно кипящим студнем.
– Вот, – улыбаясь, сказала мама, – он уже ест… полуфабрикат…
Я посмотрел на булькающий студень и спросил:
– Оно… живое?
Мама ответила:
– Раз он ест вместо живого, значит, живое…
– По крайней мере, – я оперся рукой о край ванны, – чувствует боль.
– Это-то точно, – кивнула мама, – видишь, как все поворачивается, как все смягчается… Раньше он жрал все подряд, потом – одних девушек, потом – сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть – вот… – она кивнула на ванну.
Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень – так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что…
– Нет, – сказал я, – нет… Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет… Этот студень мне так же жалко, как и…
