Георгий Алоисович держал за плечи свою жену. Глафира всхлипывала.
Я испугался: 'Как бы ее не заколотило…' И этот испуг, несоизмеримый с ужасом, схватившим мою душу, и с ожиданием удачи – насмешил меня.
Меня посадили в грузовик. Я мог бы влезть и сам даже в этом допотопном тяжеленном облачении, но меня подсаживали и подпихивали 'псы' с предупредительностью слуг выжившего из ума господина.
Я вспомнил взгляд дракона и то, как бежал, оскальзаясь, воя, бывший 'отпетый', просто 'вонючий'. Я чуть было не подумал: 'Вот я', но смирил себя, запретил думать об этом – так.
'На самом деле еще ничего не решено. Еще ничего, ничего не решено'.
Я поднял забрало.
Грузовик мчался пока знакомыми улицами.
– Я гремлю, как лавка скобяного товара, – повторил я читанную где-то шутку.
'Псы' молчали – и я понял, что здесь не нужно шутить, лучше молчать.
Молчать, впрочем, всегда лучше…
Грузовик затормозил, остановился.
Я увидел пальцы, схватившиеся за борт грузовика, а потом я увидел начальника школ. Он стоял на колесе и заглядывал в кузов.
– Джекки, – сказал он, – вот какое дело. Я знал, что этим закончится… Не скажу, что тогда знал, когда настоял на том, чтобы исполнили твое мальчишеское желание, но уж когда ты вышел от русалколовов целым, – знал точно.
Он замолчал, и я спросил:
– Ну и что?
Поскольку он все еще молчал, а время шло и 'псы' нервничали, то я спросил второй раз:
– Ну и что?
Я был благодарен начальнику школ за его молчание.
Я – боялся. Сколько бы ты ни убил драконов, страх остается… Не такой, как в первый раз, другой… И от этого он еще 'страшнее'. Его нельзя объяснить одним незнанием. Ты знаешь, что такое дракон и что такое его убийство, но тебе все равно страшно…
И этот устоявшийся обычный страх, страх, как не в первый раз, соединяется со страхом, как в первый раз… ведь самый главный, самый, самый. Один удар – и все… И все решено, выяснено…
Может, оно и к лучшему, что здесь поражение – не смерть или калечество, но жизнь позора, вонючая стыдная жизнь труса… Хоть и в говне, а живой.
Все это надламывало душу, ныло страхом, готово было слиться в мольбу, молитву – на черта мне это сдалось? Лучше жить, просто жить…
Поэтому я был рад, что начальник школ медлит. Мне хотелось бы так и стоять, так и не ехать никуда, а просто ждать ответа…
Но 'псы' нервничали, и… Мэлори, Мэлори, Мэ… (ее-то везли так же, в грузовике, только на ней не было теплой фуфайки, стеганых штанов, а поверх всего этого железного одеяния, лат – всего этого на ней не было… она ехала в пасть к чудищу в одной накидке… За всю планету – одна. Все, все были перед ней виноваты. Все. Вся планета трудилась для того, чтобы 'вылепить' Мэлори, сделать ее… а после – сделанную, образованную, живую, чувствующую боль и холод – всунуть, впихнуть в пасть к жабе… Заменитель, заместитель. Она для того и жила, чтобы быть сожранной, она для того и училась петь и плясать, декламировать стихи и читать прозу, чтобы быть растерзанной, а я?..)
Поэтому я в третий раз спросил начальника школ:
– Ну и что?
Он вздрогнул:
– Ничего, Джекки, ей-ей, ни-че-го… Я не знаю, успокоит тебя это или нет… но если… если ты останешься жить… Я попрошу, я распоряжусь… Словом, ты будешь в девятом болоте… В принципе, там… хорошие парни.
– Не такие 'вонючие'? – спросил я, нарушая неписаное правило. Чхать я хотел на все правила теперь, сейчас, и в особенности – на неписаные…
'Псы' занервничали. Один из них положил руку мне на плечо. Начальник школ покраснел, покачал головой.
– Ничего не боишься… Ладно. Словом, запомни… К девятому я буду приходить, Глафира… Еду принесем. Там дерутся. Ты отдавай, – начальник школ всхлипнул, – мы еще принесем…
Тут только я заметил, что он – без стека и чуточку больше чуточки под шофе.
– А где ваш стек? – спросил я.
– Э… – начальник школ махнул рукой, – Джекки, ты был самый мой любимый ученик, самый, самый… Я не знал, на что надеяться. На твою смерть? На то, что тебя ранят? На то, что ты переберешься в Контору, в 'псы', в 'превращенцы'? Не знаю.
Он заплакал.
Я тронул его железной перчаткой.
– А вы не спешите меня хоронить в болоте… номер девять… Я вернусь со шкурой старика!
Начальник школ спрыгнул с колеса, оступился, упал (он был хорошо пьян, а не чуточку, как мне показалось вначале), поднялся, завопил:
– Удааачи!
Грузовик рванул с места.
Я второй раз нарушил неписаное правило, и от этого мне стало…
– Стареет, – крикнул старший из 'псов', – стареет начальничек…
Он набивался ко мне в друзья, а когда я обделаюсь, пинками погонит в болото. Будет гоготать, сдирать латы, радоваться, что ему-то, 'псу', никогда не быть 'вонючим': спасся, выскользнул, а пока он набивается ко мне в друзья…
– Заткнись, старшой, лучше покажи мозги…
– Все-то вы помните, – изумился 'пес' и покорно снял шлем, старый танкистский шлем.
Я увидел гигантский живой, чуть подрагивающий грецкий орех.
– Достаточно, – поблагодарил я, – стриптиз завершен. Прикройтесь.
'Псы' заржали. Они радуются моей грубости, тем грубее, отвратительнее, страшнее будут они со мной тогда, когда… когда… Как страшно, страшно сбросить с себя все это железо и бежать, бежать, бежать не в холод и сверкающую белизну, а туда где тепло, где чавкает вонючая жаркая живая уютная жижа, но Мэлори, Мэлори, Мэ… Я вспомнил Степана – урода, рептилию с душой лучше, чем человеческая. Я вспомнил Степана растерзанного, Степана, вздрагивающего всем своим растоптанным телом, телом, жизнь которого – боль, я вспомнил и понял, что… что… что… Мэлори, Мэлори…
Я закрыл глаза: что я не видел в этом подземелье? Лучше и вовсе не глядеть.
– Бензина совсем не стало, – слышал я разговор 'псов', – в коридорчиках-то хорошо: троллейбусы, электромобили, а наверху? Поди-ка угонись за каким-нибудь охламоном…
– Да, но и вызовов меньше стало.
– Ага, старичок перешел на манку, говорят, ему теперь студень возят. Медуз таких жрет. В прежние времена фыркал, а теперь жрет… Гуманист.
– Очеловечился… – и 'псы' заржали.
'Старичок', 'коридорчики' – вот у них какой жаргон… Я с этими ребятами почти не общался. Почему 'почти'? Вообще не общался. 'Отпетые', которые вырвались сначала о 'столовой', а потом от казарм. Славные ребята, славные. им уже не бывать ни 'превращенцами', ни 'вонючами'. У 'вонючих' есть одна привилегия: их не схавает дракон. Они гибнут в самом болоте. Хлюпающее дно болота (или болот?) выстлано телами тех, кто хотел убить дракона и кого дракон посчитал достойным своего взгляда. Взгляда, гляда… гяда… Взгляда гада… Просто – взгляд гада… Что может быть ужаснее? А если еще гад размером с дом!.. с гору! с…)
– Старичок, – 'псы' все разговаривали, они словно не замечали меня, да и я их не видел, я видел тьму за веками – красноватую подглазную тьму, – наверное, сдохнет сам, а трупешник его съедят 'вонючие'.
– Нет, – сказал я и открыл глаза (мы неслись по пещере под нависшими, словно клыки, сталактитами, я успел заметить извивающиеся щупальца, уверенные, бесстрашные, они вырастали из сводов пещеры), –
