осторожно спускаться, и вскоре ему открылось дно оврага, усеянное камнями, моховыми кочками и изумрудной травой. С трех сторон овраг был окружен гигантскими валунами, покрытыми мхом. Деревья обступили овраг плотной стеной, заглушая любые звуки как изнутри, так и с внешнего мира. Лишь небольшой кусочек голубого неба прорывался сквозь листву, освещая небольшую поляну.
На поляне лежал я с Леной. Брезентовый сначала принял нас за призраков, потом протер глаза, и только потом окончательно уверовал в реальность происходящего. Не рискнув спускаться вниз по крутому склону, он криками обратил на себя наше внимание, пообещал прийти с подмогой и помчался к озеру за спасателями.
Спустя двадцать минут самого долгого и самого утомительного ожидания в моей жизни, за нами пришли.
Глава десятая
Мир лицом вверх — это мир бесконечного неба и потолков. Мельтешение многоцветия. Сначала это пропасть, заканчивающаяся пронзительно голубой бесконечностью, с дымкой ребристых облаков, в которую хочется провалиться, но невозможно попасть. Потом глубина обращается тесной замкнутостью черного потолка машины скорой помощи. Затем снова на мгновение кусочек неба — и потянулись потолки больницы. Потолки серые от штукатурки, расчерченные широкими мазками дешевых щеток безразличных ко всему работниц местного ЖКХ; потолки в мокрых пятнах и кружевах паутины; потолки низкие и высокие; потолки, пожелтевшие от старости и в пятнах застоявшейся плесени. Мелькают блеклые низковаттные лампы, затем ослепляют лампы дневного цвета, затем другие лампы — круглые прожекторы заслоняют потолок операционной. Запахи леса, гари и сырости покидают меня, подавленные резкими запахами лекарств, что лезут в нос настырно, словно весенняя мошкара. В ореоле света я вижу черный овал чьего-то лица. Черные же руки тянутся к моему лицу, и я слышу женский голос, который говорит о переломе шейного позвонка. Холодные пальцы щупают мою кожу, оттягивают щеки, раздвигают губы и залезают в рот. Я бы хотел что- нибудь сказать, но еще там, в овраге, мне вкололи столько обезболивающего, что кажется, будто тело набили опилками. Мое сознание путается, я не могу сообразить, где нахожусь. Мне кажется, что я уснул возле кровати, где лежит Аленка, и теперь кто-то сует мне под нос нашатырный спирт и хлопает ладонью по щекам, приводя в сознание. Аленка лежит где-то здесь! Еще живая душой, но уже мертвая телом. В беспокойстве я пытаюсь вскочить. Мне нужно успеть увидеть ее последний вдох! Но сильные руки прижимают меня к койке. Я чувствую холод иглы в вене. И вспоминаю, где нахожусь.
Я не успел к Аленке. Она умерла год назад.
Глава одиннадцатая
Deja vu, стоит открыть глаза.
Год — это немного. Воспоминания не успевают стереться из памяти, они просто покрываются серостью, словно пеплом. Должно пройти намного больше времени, прежде чем подует ветер и унесет серыми хлопьями все ненужное на равнину беспамятства.
Кажется, будто совсем недавно меня окружали белые стены больничной палаты, липкий от запахов лекарств воздух проникал в ноздри, а тени также бесновались в диких танцах по стенам, встревоженные случайными посетителями.
Аленка, Аленка. Прекрасная моя девушка с пепельными волосами.
Воспоминания цеплялись одно за другое, словно где-то там, в глубинах памяти, старая карга- вязальщица усердно вдевала петлю в петлю.
За несколько минут до того, как в овраг спустились спасатели, Лена снова начала бредить. Она кричала про диких кошек, которые царапают ей ноги, про горбуна, которого нельзя бить, а надо жалеть, про сигаретный дым, что терзает ее легкие, когда она курит. Вопли разносились по оврагу, заставляя воробьев с новой силой кружиться в небе, а спасателей торопиться, потому что в маленьком северном городке им еще не приходилось слышать подобных звуков, наполненных острой болью и давящим отчаянием. Лена лежала на спине, сложив руки по швам и вытянув ноги, словно умирающий офицер какой-нибудь армии, собирающийся достойно принять смерть. Она вдруг снова перестала видеть, темнота приняла ее в свои крепкие объятья, глухая к воплям и мольбам. Правда, когда первый спасатель дотронулся рукой в кожаной перчатке до ее обнаженного плеча, крики внезапно оборвались.
— Никогда не чувствовал своего уродства так, как теперь, — сказала она неожиданным сухим и тихим голосом, словно странник, выбравшийся из пустыни и не чувствовавший вкуса воды много дней. — Когда я сравниваю себя с вами, мне так жаль себя, несчастного урода. Я кажусь вам зверем, скажите? А вы, вы — солнечный луч, вы — капля росы, вы песня птички. Я же — нечто ужасное…
Она закашляла, с уголка губ потекла струйка крови, потом также хрипло, но с совершенно другой интонацией, попросила:
— Дайте закурить, а?
Тут подоспели еще двое спасателей, которые несли носилки. Люди превратились для меня в размытые рыжие пятна, потому что я, внезапно ощутивший невероятное облегчение, упал на спину и позволил бессознательному взять вверх над сознанием.
А затем я видел небо и потолки. Мир сузился до бесконечного неба и мелькающих ламп, до запахов лекарств и теней над головой. Затем был легкий укол в руку и путешествие в мир воспоминаний.
Аленка, моя Аленка. Год назад я сидел у твоей кровати и вспоминал все молитвы, которые мог вспомнить, проклинал всех, кого мог проклинать и надеялся на то, что еще оставались силы надеяться. Воспоминания зыбкие, но в то же время четкие, кажется, будто не воспоминания это, а я сам только что все выдумал, и создал в своей голове некий замкнутый мирок, куда убегаю в трудную минуту от реальности.
Мои движения вызвали скрип пружин старой металлической кровати, белая наволочка пахла стиральным порошком, яркий свет из окна слепил. Ноги упирались в прутья кровати, я чувствовал их холод.
В узком проходе между двумя кроватями молоденькая медсестра ловкими отработанными движениями заправляла одеяло в пододеяльник.
Это была обыкновенная больничная палата, каких по стране полвека назад возвели миллионами в тысячах типовых больниц: грубо оштукатурили стены, вкрутили одинокую лампу в центре потолка, в огромное окно с квадратной форточкой вставили решетку-«солнышко», постелили на пол холодный кафель, а на подоконник поставили горшочек с желтеющим цветком. В такие палаты заносили, как правило, четыре кровати и четыре тумбочки в проходах, иногда стелили у дверей коврики и ставили вешалки для халатов. В подобной палате я лежал с мамой, когда сломал руку в шесть лет; в такую же палату привозили меня после того, как купленные на рынке грибы оказались вовсе не шампиньонами и, съев их, я долго блевал в ванной; ничем не отличалась и палата одной московской больницы, где я валялся неделю на обследовании. Как правило, разница заключалась в цветке на подоконнике. А если бы случайный очнувшийся в такой палате человек, потерявший связь с прошлым, будущим и настоящим, решил бы выяснить, где он находится, то с удивлением бы обнаружил штампы на простынях: «ГОСТ N 235 Блок 11 СССР. 78», и листик с информацией на внутренней стороне тумбочки, где сообщалось, что тумбочка сделана на таком-то заводе в таком-то городе в 1986 году. Даже на дне горшка, в котором вытягивался в застывшем времени цветок, можно было бы разглядеть маркировку: «11.02.67» и запутаться окончательно, где же ты очнулся, в каком времени и в каком пространстве. Время давно остановилось в больничных палатах. Времени здесь не было места.
Заслышав скрип кровати, медсестра повернула ко мне покрытое густыми веснушками молоденькое лицо с очерченным острым подбородком, маленьким носиком-пуговкой и голубыми глазами, в которых читалось чрезвычайное любопытство. Медсестра тоже показалась мне типовой, клонированной много лет назад и тайно развезенной по всем больницам бывшего Союза.
— Не двигайтесь! — шепнула она. — А то больно будет. Вам пока нельзя шевелиться.
