Но в тот день мне было чрезвычайно плохо. Мир прижимал к земле непреодолимым грузом потери. Я укрылся от яростного летнего солнца в прохладе какой-то безликой забегаловки, забился в темный уголок, заказал ледяного пива и позвонил Аленке.
— Мы переезжаем, — пробормотал я в трубку, — немедленно. Сегодня же. Собираю вещи и на другую квартиру. Не могу там, понимаешь? Не могу.
Не слыша ответа (а она ведь что-то говорила в трубку, помню шелест ее слов), я сказал: «До встречи, солнце», и прервал разговор. А затем пил пиво до одури, пока не обнаружил, что сила притяжения действует с утроенной силой, а вестибулярный аппарат сломался. Тогда я вызвал такси и поехал к Славику.
Я жил у Славика, пока не похоронили Археолога. В день похорон солнце, словно издеваясь над горем, играло бликами на стеклах, слепило глаза, пускало солнечных зайцев. Кристально голубое небо казалось огромным и бездонным. Я взял в руку горсть влажной свежей земли и за мгновение перед тем, как кинуть ее на крышку гроба, пожелал Археологу легкого пути.
Днем позже я собрал вещи и перебрался в двухкомнатную квартиру на краю столицы. Квартира была просторная, светлая, с недавним дорогим ремонтом. От оконных рам еще пахло свежим лаком, не успел выветрится запах штукатурки и краски. Сдавали квартиру без мебели и недешево, но мне было все равно. Я заплатил за полгода вперед, подписал несколько фотокарточек молоденькой дочери хозяина квартиры, заехал в Икею за мебелью, и вечером грелся у батареи на новеньком матрасе, в плену пива и воспоминаний. Мне казалось, что я что-то упустил в этой жизни, не понял и не смогу уже никогда понять чего-то очень важного. Тогда я еще не знал, что всегда испытываешь одни и те же чувства, когда теряешь близкого человека. Всегда кажется, будто что-то не договорил, не додумал, не сделал, не успел. В такие моменты равнодушие времени ощущается сильнее всего.
Короткий остаток лета я провел за работой, остервенело гоняя по крышам голубей, копаясь в мусоре, прячась от солнца, заполняя карты памяти на фотоаппарате быстрее, чем садилась батарея на вспышке.
А затем приехала Аленка с ворохом новой жизни. Она привезла с собой тонкий аромат английского чая, свежесть Темзы, клочки лондонского тумана на краях плаща и капли дождя на полях шляпы, восторг от увиденного, клетчатый плед, раритетный томик Конан Дойля в потрепанной суперобложке, легкую сонливость после пяти вечера и миллион, или даже миллиард мелочей, рассованных по карманам, сумкам, пакетам и каким-то укромным уголкам одежды. На память она захватила оловянного солдатика, найденную где-то деревянную пуговицу, пучок водорослей из Темзы, обертку от английского «Сникерса», комикс про человека-паука, множество пакетиков сахара из различных английских ресторанов и кафешек, коробок спичек из Ливерпуля (естественно, с изображением Джона Леннона) и пачку чипсов (которая была съедена в первый же вечер). И так далее и тому подобное.
А самое главное, что привезла Аленка — это ее любовь. Увидев ее в аэропорту, я вдруг понял, насколько сильно соскучился и как же сильно я ее люблю. Я утонул в ее глазах, пропал без вести в улыбке и завяз в нежнейших и горячих объятиях. Я шептал о том, как люблю ее, пока мы ехали на новую квартиру. А она крепко сжимала мою руку и без умолку тараторила об Англии.
К тому времени я уже обставил квартиру на свой не слишком изысканный вкус. Когда мы приехали, Аленка обошла обе комнаты, разглядывая их с тщательностью детектива, после чего села в кресло у окна, заложила ногу на ногу и сказала:
— Неплохо.
— Мы можем тут все переставить, — сказал я, — ты же знаешь мой отвратительный вкус…
— Да нет. Нормально. Просто старая квартира была меньше, и это мне очень нравилось. Не люблю просторные помещения. Тут эхо гуляет, не очень уютно. — Она улыбнулась и игриво поманила меня к себе. — Ну, мы тут с тобой тоже сделаем уют, верно?
— Заставим здесь все к чертовой матери, чтобы не было никакого эха.
Я взял Аленку на руки и перенес ее на кровать. Мы целовались так страстно, что амуру, который запустил стрелы в наши сердца, наверняка заплатили премию за отличную работу.
— У меня есть английские презервативы! — прошептала Аленка на ухо, между поцелуями.
— К черту, мои ближе, — прорычал я.
Чисто английские презервативы мы нашли во внутреннем кармане плаща неделю спустя и почти незамедлительно опробовали. Ничего радикально отличающегося. Но было забавно.
Глава двадцать пятая
Прошла неделя, и я заметил, что мир сузился до размеров бутылочного горлышка.
— Филипп, снова коньяк? — спрашивала Анна Николаевна на работе, когда я приходил утром, щурясь от слишком яркого света и выпивая за раз три чашки крепкого кофе. Я кивал, мол, а что делать? Отшучивался. Или отмалчивался. Но неизменно заходил вечером в магазин и покупал еще одну бутылочку, которую распивал в одиночестве, уместившись в кресле с ногами, вперившись в экран монитора, по которому мелькали бесконечным потоком фотографии.
Коньяком хорошо лечиться, думал я. А по утрам открывал окно и кашлял от свежего воздуха, привыкнув за ночь к алкогольным испарениям.
В офисе уже несколько дней царило веселое оживление. Анна Николаевна нашла где-то чудный заказ на тематические календари для новогодних праздников. Заказ был конкретный, без иллюзий, платили за него неплохо. Мария Станиславовна который день грозилась притащить из дому бороду и шапку, чтобы переодеть Артема в Деда Мороза. Ходили слухи, что вместо Артема подрядят Мишу из соседнего с нами офиса — круглолицего лысеющего бухгалтера, очень доброго и практически безотказного. Когда Миша забегал к нам просить рафинада, Мария Станиславовна и Артем встречали его дружным веселым хохотом. Миша смущался, не понимая в чем дело и не догадываясь, что за участь его ожидает.
Чувствуя полную потерю фантазии, я взвалил на себя всю работу, не связанную с творчеством — сидел и чертил схемы календарей. Браться за эскизы не хотелось, трогать фотоаппарат и тем более фотографировать — тоже. Я стал ловить себя на мысли, что лучшее развлечение на работе — это очень аккуратно снимать тонкую шершавую кожицу с рук. Отвлекаясь от календарей, я закатывал рукава и начинал процедуру от локтей до кисти, впадая в сладкий транс от процесса. Мария Станиславовна каждый раз восклицала: «Лучше увольте, чем такое глядеть!», после чего загораживалась от меня монитором. Кожа шелушилась на локтях, на запястьях, на плечах и на груди.
Однажды вечером я взял недоделанный календарь домой, по дороге забежал в магазин и купил упаковку пива, решив поработать до поздней ночи. Лучший показатель алкоголизма — это когда тебя начинают узнавать продавцы в магазине, где торгуют спиртным. Молоденькая кассирша с разводами туши под глазами, приветливо улыбнулась и кивнула, протягивая сдачу. По дороге домой я кутался в плащ, спасаясь от холодного ветра, и размышлял о мире без самолетов. В том мире мы бы с Аленкой наверняка были бы счастливы.
В квартире было уныло и тихо. Я оставил включенным свет в коридоре, раскидав ботинки как попало. В обувнице все еще стояли Аленкины туфли и велосипедные кроссовки. Так же как в шкафу висел ее голубой махровый халат, на полках лежали ее трусики и маечки, возле кресла в спальное — книга Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» с закладкой на сто сороковой странице, в ванной — зубная щетка и эпилятор. Я не знал, что делать с ее вещами, с материальными воспоминаниями прошлого, с тенями, которые оживали по ночам и не давали спать, если не напьюсь до полного беспамятства. Не выкидывать же? Да и не смог бы я выкинуть. Как же, выкинуть Алёнкины вещи?..
В спальне было хуже всего. Иногда казалось, что там все еще витает ее ни с чем не сравнимый аромат. Сладчайший запах ее кожи, который не мог перебить даже мой стойкий каждодневный перегар, словно Аленкин призрак воплотился в запахи и теперь живет здесь, среди своих вещей, среди нетронутой обстановки. А я боялся что-то менять. Может быть, как раз потому, что не хотел разрушать хрупкую иллюзию жизни, едва заметную границу между прошлым и настоящим. Прошлым, в котором Аленка была жива, приходила вечером домой, гремела на кухне чашками, делала горячие бутерброды и громко
