Комсорг, крепко пожимая мне руку, говорил о том, что завтра надо непременно организовать комсомольский вечер, чтобы я рассказал молодежи о своем боевом пути. Как я ни был взволнован, но невольно улыбнулся словам комсорга: рассказать молодежи о своем боевом пути! Словно я уже старик И мне вспомнилось, как в этот день, ровно год назад, я подъезжал к Москве и рвался на фронт, мечтая сбить хотя бы один вражеский самолет.
Почетная грамота ЦК ВЛКСМ определила новый этап в моей боевой жизни: получив грамоту, я дал обязательство еще более настойчиво совершенствовать свои боевые качества.
В день праздника мы узнали, что 6 ноября на рассвете нашими войсками освобожден Киев.
И русские Евстигнеев, Амелин, и белорус Мухин, и я, украинец, — все мы, члены одной боевой семьи, с огромной радостью узнали об освобождении столицы Советской Украины. Сила дружбы советских народов — могучая сила. И мы особенно ощутили это в день двадцать шестой годовщины Октября, читая слова доклада товарища Сталина: «Дружба народов выдержала все трудности и испытания войны и еще больше закалилась в общей борьбе всех советских людей против фашистских захватчиков».
Доклад и приказ вождя, как всегда, содержали глубокий анализ военных операций, проведенных Советской Армией, вдохновляли на героические подвиги во славу Родины.
В своем приказе товарищ Сталин предупреждал, что предстоит еще упорная борьба и что было бы опасно предаться благодушию, самоуспокоенности.
Через несколько дней мы перелетели ближе к правому флангу наших войск, к Днепру. Наши войска вели наступление в районе Кировограда.
На фронтах разворачивались большие события. Задача, поставленная Верховным Главнокомандующим перед Украинскими фронтами — очистить от врага Правобережную Украину, — успешно выполнялась. Наши войска продвигались к западным границам СССР. Мы с нетерпением ждали перелета на правый берег Днепра, на аэродром в районе Кременчуга. Но нас задерживала погода.
Наконец наш командир Подорожный и штурман части полетели в разведку погоды в районе нового аэродрома, на правый берег Днепра. Нам сообщили, что там стоит сильный туман, и мы с беспокойством ждали их возвращения.
Скоро на аэродроме приземлился самолет — это вернулся штурман. Мы окружили его, спрашивая с тревогой:
— А где же командир?
— Я его потерял в тумане, — мрачно ответил штурман.
Мы собрались на КП и долго ждали командира, хотя время уже давно истекло.
Нас известили, что Подорожный разбился, пролетая в тумане над поселком на правом берегу Днепра.
Мы сидели молча, подавленные гибелью командира. Первым, словно раздумывая вслух, заговорил Семенов:
— Подорожный принял неверное решение: в такой трудной метеорологической обстановке переоценил свой опыт. Это тяжелый урок для нас всех.
Было очень жаль нашего молодого, способного и храброго командира.
…Нашу часть должен был принять майор Ольховский. Он еще не прибыл в полк, но о нем уже все известно. Новый командир — образованный летчик, успешно окончил Военную академию. Он сбил несколько немецких самолетов.
Ольховский прилетел утром. Мы выстроились на аэродроме. Мне сразу понравилась его манера говорить — просто, спокойно и с достоинством. У него высокий и широкий лоб, волевое лицо. На вид ему лет за тридцать. Его первая речь, обращенная к нам, была очень коротка:
— Нам предстоят большие и серьезные испытания. Отдыхать не придется. Боевая деятельность начнется с завтрашнего дня.
Перелетев на Правобережную Украину, на аэродром в районе Кременчуга, мы с почестями похоронили останки командира Подорожного.
Начались боевые будни. Мы сопровождали бомбардировщики, летавшие бомбить окруженные немецкие части в районе Кировограда. Я летал на задания в район Чигирина — место, знакомое мне по «Кобзарю»: там некогда дрались с иноземными захватчиками запорожские казаки.
Выпал снег. Было промозгло, холодно. Подолгу стояли туманы. И все же боевая деятельность не прекращалась.
В канун нового, 1944 года, через несколько дней после нашего перелета, я только что возвратился с боевого задания — сопровождал бомбардировщики к Кировограду. Вылез из самолета и, увидев сияющее лицо Иванова, понял, что моему механику не терпится сообщить мне какую-то радостную весть. Он не успел сказать «Миша Никитин», как я заметил, что ко мне, по обыкновению размахивая руками, спешит мой «шалопут». Мы уже давно считали его пропавшим без вести.
Никитин подошел, доложил по всем правилам, а я, не дослушав, обнял его, и мы чуть не задушили друг друга.
— Ну хорошо, успокойся, Михаил, — сказал я. — Цел и невредим, да? Как твое здоровье, где был?.. Дай я на тебя посмотрю… Почти не изменился. Правда, похудел, но зато возмужал.
Нас обступили летчики. Никитина забросали вопросами.
Паша Брызгалов радовался больше всех — вернулся его закадычный друг!
Мы пошли в землянку. Усевшись вокруг топившейся печки, грели озябшие руки. Миша сел против меня и начал свой рассказ. Говорил он быстро, нервно жестикулируя, проглатывая слова от волнения.
— …Когда мы полетели с разведчиком, товарищ командир, я погорячился и допустил непростительную ошибку: увлекся, хотел увеличить счет сбитых самолетов и поплатился — не заметил, как сбили меня.
Очнулся я на земле. Открыл глаза — надо мной в стороне идет воздушный бой. Хотел встать — от боли упал. Только тут сообразил, что нахожусь на вражеской территории. Не могу передать, как было тяжко!
Я лежал среди обломков самолета. Ощупал себя — оказалось, отделался одними ушибами. С трудом поднялся. Решил во что бы то ни стало прорваться к своим. Уничтожил документы. Пошел в лес. Идти было больно, приходилось ползти. Голова кружилась, мутило. Я потерял сознание и, когда очнулся, увидел немцев.
Казалось, что мне снится дурной сон. Я попал в Днепропетровск, в лагерь для военнопленных. Как издевались над нами проклятые фрицы! Один рыжий плюгавый немец особенно донимал меня. Голод был не так мучителен, как унижение. Нас били. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не избить рыжего фашиста — его гнусная, злорадная физиономия доводила меня до бешенства. Я сдерживался, потому что знал: нужно сделать все, чтобы вернуться в свою боевую семью.
Нам заявили, что нас расстреляют. И не это меня мучило. Мучило, что не смогу отомстить. Я все время думал о всех вас, об отце, матери. Приходила мысль о самоубийстве. Но я решил вырваться из позорного плена.
Сговорился с товарищами о побеге, но первая попытка не удалась. Не удалась и вторая: охрана была усилена. Нас по-прежнему морили голодом.
Неожиданно нас куда-то повезли. Оказалось — в Проскуров. И вот по дороге наконец удалось устроить побег. Ночью на полном ходу мы спрыгнули с поезда. Сам не понимаю, откуда взялись силы!
Вдоль пути шел лес. Мы побежали туда. Нас остановили партизаны. Я плакал от счастья… мне в этом не стыдно сознаться. Несколько дней пролежал у партизан в землянке. За мной и товарищами по побегу ухаживали, подлечили нас. Я быстро окреп и стал участвовать в боях. Мои новые друзья были замечательные люди, горячие патриоты, но я всей душой стремился к вам, в родную часть, к летной деятельности. И однажды командир сказал мне: «Жаль нам отпускать тебя, но твое место там, среди летчиков-истребителей». Я не знал, как благодарить командира… Меня на самолете доставили на нашу территорию. И вот я дома…
Миша залпом выпил кружку воды. Несколько секунд мы молчали.
Раздался сигнал на вылет. Все вскочили. У Никитина загорелись глаза, он умоляюще посмотрел на меня. Я подошел к нему:
