простите, — вдруг прервал свои излияния Шлюстер, — я, должно быть, надоел вам, господин Клеменс,
— Напротив, напротив, герр Шлюстер. Я сам отец. Отцовские заботы мне вовсе не чужды.
— Благодарю. Так, вот, повторяю, я смирился. Бог с ним, думал, пусть забавляется униформой, шнурками, знаками отличия, походами… Кто из нас не был бойскаутом?! Впрочем, осторожно, очень осторожно я начал внушать Гансу совсем противоположное тому, что ему вгоняли в башку там, у них… Это все-таки действовало. Пыл Ганса начал понемногу остывать. Но дальше! Вы спросите Августа, чем все это окончилось! Он пожелал продолжать образование. Я обрадовался, как самый последний дурень. Уж в институте ему будет не до нацистских побрякушек и не до их паршивой философии. Он начал изучать радиотехнику. Великолепно! Отличная перспектива! И вот мне становится известно, вы слышите, что мой Ганс, сын, поверьте мне, честнейшему быть может, несколько болтливому человеку, внук машиниста, который за всю жизнь мухи не обидел, мой Ганс прямо со студенческой скамьи угодил, куда бы вы думали? В абвер!
— Вот как? — вырвалось у Клеменса.
— Я хотел выгнать его, — чуть ли не со слезами на глазах сказал Шлюстер. — Я не мог этого перенести.
— Ладно, ладно, Иоганн! — Добродушно усмехаясь, Видеман похлопал Шлюстера по спине. — Твои излияния надоели господину Клеменсу.
— Не знаю уж, что развязало мой язык, — с печальной улыбкой отозвался Шлюстер. — Просто мне пришлось по душе ваше открытое и доброе лицо, господин Клеменс. И я подумал: не может быть, чтобы человек, убеленный сединами, независимый в своем положении, не понял моих горестей. Сколько ж можно держать их в себе? Жена? Мы разные, совсем разные люди. Коллеги? Большинство из них политические флюгеры: куда ветер подует, туда и они, вот и Август скажет то же. У меня был друг, нацисты убили его, он связал свою жизнь с левыми социал-демократами, вот и поплатился за это. Это было в двадцатых годах. Вот я и палил из винтовки. Я мстил за него. Убийцы, проклятые убийцы! Теперь они украли моего сына. Ах, боже мой, все это так тяжело! Извините.
— Я понимаю вас, — ласково заговорил Клеменс. — Вы занимаетесь своим делом, я занимаюсь своим. Как и вы, охраняя свою независимость, я не могу принадлежать любой из немецких партий.
— Да, да, разумеется! Подальше, подальше от этих демагогов! Я не филистер, не обыватель, господин Клеменс, я с головой иной раз ухожу в политику, ведь все немцы — такие политики, черт побери! — Шлюстер усмехнулся. — Мы довольны с Августом тем, что являемся членами самой великой и могущественной партии. Она называется народом. Я и мои предки вышли из него и всегда были с ним, какие бы там партии ни узурпировали власть.
— Я уважаю вашу точку зрения, хотя и считаюсь капиталистом. — На губах Клеменса мелькнула улыбка. — Не скрою, меня заинтересовала история вашего сына. Вернемся к ней. Вы обмолвились, что, поступив в высшее учебное заведение, Ганс— опять ссылаюсь на ваши слова— начал поддаваться вашей, скажем, контрпропаганде.
— Да, и я начал замечать, что он все реже и реже говорит о фюрере, — сказал Видеман. — Может быть, он уже во многом разочаровался… Может быть, подействовали слова Иоганна. Может быть, то и другое.
— Не могло ли быть так, — помолчав, сказал Клеменс, — что история с абвером открыла ему глаза на те приемы, которыми пользуются некоторые члены партии фюрера, вербуя людей в военную разведку? Быть может, ваш сын вовсе не по своей воле попал туда?
— Вы правы, вы правы! — живо откликнулся Шлюстер. — Теперь я припоминаю… В тог день, когда Ганс сказал мне об этом, он был очень мрачен.
— Он, что, вообще предрасположен к мрачности?
— Что вы! Веселый, шумный парень! — ответил за Шлюстера Видеман.
— Почему же он был так подавлен в тот день?
— Боюсь сказать, но, думаю, не обошлось без шантажа.
— То есть его вынудили, хотите вы сказать?
— Ведь он нацист, — с надрывом вырвалось у Шлюстера.
— Значит, ему просто как члену партии наци приказали пойти в абвер?
— Так оно, должно быть, и случилось.
— Зачем же вам проклинать его?
Шлюстер пожевал губами.
— Поймите, мне так больно, что он у них, там…
— Очевидно, вам было бы куда больнее, если бы Ганс пошел туда добровольно,
— Уйти из партии он, конечно, не мог. Ты понимаешь это, Иоганн, — как бы про себя рассуждал Видеман. — Это грозило большими неприятностями ему и тебе.
— Еще бы! У тебя, мой друг, остается одно утешены , что Ганс, снова повторяю твои слова, лишь формально член партии фюрера.
— О, господи! Хорошенькое утешение!
— Но ведь и это утешение, неправда ли? Будем надеяться на лучшее…
Шлюстер не дал Клеменсу договорить:
— …оно может быть только в одном: Ганс должен до конца понять всю мерзость этой зловонной партии и послужить народу. Напророчил же мне Тельман, что когда-нибудь я послужу народу и его друзьям. Пока это пророчество повисло в воздухе.
— А вам, вижу, не терпится послужить народу и его друзьям?
— Если бы я знал как.
— Ну, друг мой, путей к этому много, — обронил Видеман, — стоит только Захотеть. Впрочем, не пора ли нам спать?
4
В Женеве и Берне Клеменс пробыл не два дня, как рассчитывал, а все восемь. Несколько раз он встречался в кафе и парках с Видеманом.
Разговаривали они недомолвками, но каждый понимал другого. Послушай их разговор кто-нибудь из посторонних людей, ему бы показалось, что Клеменс как бы инструктирует Видемана, а тот очень почтительно и сосредоточенно слушает его наставления. Однажды Клеменс завел разговор об их странном спутнике. Видеман сказал, что Иоганн Шлюстер — значительная фигура в Министерстве путей сообщения, вхож в правительственные сферы, человек, много знающий и имеющий доступ к очень секретным документам.
— Он состоятельный человек? — спросил Клеменс.
— О, еще бы!…
— Мои встречи с ним не вызовут подозрения?
— Нет, шеф. Вы люди, так сказать, одного круга. Его политические убеждения, надеюсь, вам понятны. Это он при мне разоткровенничался, а вообще-то он умеет держать язык на привязи. Думаю, он вполне заменит меня и будет полезен фирме… В будущем, разумеется. Подход к нему вы найдете сами. Впрочем, это не составит большого труда. Он, как вы заметили, сильно недолюбливает тех, кто теперь правит Германией.
За несколько дней до отъезда из Швейцарии Видеман пригласил на прощальный ужин Клеменса и Шлюстера.
Сошлось так, что и обратно в Берлин Клеменс и Шлюстер ехали вдвоем. В конце пути Клеменс пригласил Шлюстера к себе. Тот охотно откликнулся на это предложение. Простота и деликатность владельца фирмы покорили главного референта Министерства путей сообщения.
— А не познакомить ли нам заодно и сыновей? — сказал Клеменс, выслушав новое словоизвержение сентиментального Шлюстера, превозносившего добродетели случайно обретенного друга, так не похожего на капиталиста.
