Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

кавычками, в которые заключен текст и его параллелизмом по отношению к первому стихотворению. Строго говоря, «мужской» характер стихотворения вычисляется лишь по косвенным признакам, поскольку прямые в нем отсутствуют. Это, прежде всего, иная поэтика; по словам Льва Лосева, образность стихотворения — «знаки, символы»[42], в отличие от предметной конкретики первой части. Напомним, что, по Бродскому, мужское начало характеризуется преобладанием рационального, метафизического, а не эмоционального. Если в первом стихотворении все подчинено движению времени, то второе носит «пространственный» характер. Тема пространства решена в стихотворении различными способами.

2.1. В первых четырех строках появляется знаковый для Бродского мотив обратного пути, несводимого к просто обратному повторению пути прямого:

…дорога обратно, превосходящая многократно
тысячу ли[43].

Здесь этот мотив соединен с непредсказуемостью пространства и пути:

Дорога в тысячу ли начинается с одного шага,
гласит пословица. Жалко, что от него
не зависит дорога обратно.

Фраза «Особенно, отсчитывая от «о»», на наш взгляд, может быть прочитана как сугубо письменный каламбур, исчезающий при подчиненном рифмовке чтении вслух: знак «о» может быть прочитан и как буква, и как цифра; в последнем случае дорога обратно — это движение от последнего ноля в числе 1000. Следующая строфа вводит своеобразный ностальгический мотив: «вдали / от родимого крова» единицы измерения расстояний теряют смысл («Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли»), уступая место чувству удаленности, перед лицом которого теряют свой смысл привычные знаковые системы:

…и зараза бессмысленности со слова
перекидывается на цифры; особенно на ноли.

Взятые вместе, две первые строфы задают смысловую и эмоциональную тональность текста, придавая ему отчетливо выраженную интонацию тоски, порожденной заброшенностью и одиночеством. Эти строфы абстрактны и проникнуты рациональностью, временами, что характерно для Бродского, «разбавленной» каламбурами; помимо уже упомянутого, это обыгрывание в 5-й строке омонимов «ли» (частица) и «ли» (китайская мера длины).

2.2. Вторая половина стихотворения реализует тему пространства с помощью более предметной образности. В них появляется и временное измерение, остающееся в тени пространственного, но от этого не менее значимое. Оно вводится с помощью следующих образов: «как желтые семена/из лопнувшего стручка»; «сухие колосья дикого ячменя». Общее у этих образов — мотив увядания, иссякания жизненных сил; такое решение временной темы создает перекличку между обеими частями ПДМ. В то же время предметная насыщенность второй половины ПДМ 2 придает ей значительно более личностно окрашенный характер (не случайно в последней строфе появляется прямое ведение речи от лица лирического героя: «превращает меня»). Именно в этих строфах нарастает многосмысленность текста, не всегда допускающая однозначное прочтение. Третья строфа продолжает реализовывать мотив движения, но уже со знаком обреченности, движения, подчиняющегося внешней силе: «Ветер несет на Запад». В этой конструкции примечательно отсутствие дополнения, указывавшего бы на объект действия, что придает сказанному безлично-обобщенный характер. Следующее сравнение — «как желтые семена / из лопнувшего стручка» — вводит традиционный образ выброшенности из дома, отлучен-ности от родового начала. Строка завершается указанием конечной точки движения: «туда, где стоит Стена». Понятия «Запад» и «Стена» (оба слова написаны с прописной буквы) носят в тексте многозначный характер. С одной стороны, они продолжают создание «китайского колорита», позволяя локализовать позицию лирического героя как находящегося в северной части империи, вдали от любой из китайских столиц (так возникает еще одна пара значений, контрастно соотносящих части ПДМ: центр/периферия). В то же время третья и четвертая строки строфы снова задают «европейскую» оптику, вводя невозможное в рамках «китайской» парадигмы сравнение:

На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф;
как любые другие неразборчивые письмена.

На наш взгляд, это сравнение вновь возвращает текст к оппозиции «Восток — Запад». Для Бродского одна из примет Востока, ассоциирующаяся у него с обезличиванием человека, — это как раз широко понимаемая иероглифика; в «мусульманском» варианте Востока с нею соотносится орнамент. К этой мысли Бродский обращается и в стихах, и в прозе:

Единственное, что выдает Восток,
это — клинопись мыслей.[44]

«…Восточный принцип орнамента… речь идет о декоративном аспекте письменности»[45]. «Восточная» тематика придает пространственным образам дополнительное, иносказательное измерение; мир стихотворения становится еще и советским миром, а Стена — не только Великой китайской, но и Берлинской. В таком ключе третья строфа может быть прочитана как метафора эмиграции (причем вынужденной — выше уже указывалось на внешнюю силу, подчиняясь которой герой движется на Запад), пути к границе мира несвободы, пути заведомо в одну сторону. Тем самым усиливается ностальгически-горькая интонация стихотворения, достигающая кульминации в последней строфе.

Четвертая строфа имеет четко выраженную двухчленную композицию. В первых двух строках в первый и единственный раз во всем ПДМ 2 появляется прямое упоминание лирического героя:

Движенье в одну сторону превращает меня
в нечто вытянутое, как голова коня.

Это взгляд на себя со стороны, продолжающий мотив одностороннего движения, пути без возврата, уподобляющего героя предмету («нечто»), который может быть сопоставлен только с частью другого существа. Так возникает еще один ключевой мотив ПДМ 2 — мотив ущербности героя; если героиня первой части практически лишена рефлексии и ее взгляд устремлен вовне, то герой второго стихотворения любые приметы внешнего мира (данные, заметим, крайне скупо) прежде всего превращает в повод для саморефлексии. Две последние строки становятся своеобразной кодой всего диптиха, сводя воедино его