изоляции. Разрезав провод на две равные части, очистил их от изоляции сантиметра на два с обеих сторон и тщательно закрепил скруткой каждый провод к лезвию.
Наполненные водой стаканы поставили на подоконник, поближе к розетке.
— Попробуем? — спросил Ковалёв, опуская лезвие в первый стакан и осторожно втыкая оголённые концы проводов в розетку.
Мощного гул короткого замыкания, помещённого в воду, вскипятил её менее чем за шесть секунд.
— Может, у тебя и заварить чем найдётся? — спросил Юрченко.
— Есть, только, к сожалению, не со слоником, не индийский чай, и даже не краснодарский, — Ковалёв достал из сумки упаковку грузинского чая: — Во, травка-муравка.
Вкус заваренного чая действительно напоминал вкус сена, ошпаренного кипятком.
— Ладно, не в нашем теперешнем положении рыло воротить, а то оно от холода так и останется перекошенным, — согласился Юрченко.
— Ой, что это за звуки? — прислушался он.
В завывание ветра в щелях оконных рам вплёлся звук, похожий на звук, издаваемый мехом при разжигании горна в кузнице. Скоро в него вплёлся звук лёгкого поскрипывания, как бывает на несмазанной оси рычага, сжимающего и разжимающего те же меха.
Паузы между звуками сокращались, но сами звуки становились всё громче и громче. Наконец, Ковалёв догадался об их происхождении:
— Да это Австриец Татьяну топчет! А заодно — греется.
Звуки в соседней комнате переросли в сладострастные стоны, и вот вершину блаженства увенчал утробный животный крик, будто он вырвался у партизанки, подвергнутой невыносимой и жестокой пытке. Кровать, царапая пол, со скрежетом отъехала от стены, и всё стихло.
— Вот это да! — восхищённо воскликнул Юрченко. — Вот это молотобоец!
— А ты, завидуешь, что ли?
— Интересно, каким должно быть орудие пытки, чтоб так достать бабу? Ты жил с ним, может, видел? — не унимался Юрченко.
В ту весеннюю ночь перед чистым четвергом все обитатели Сахаровской ночлежки доделывали курсовые работы. Все, кроме Австрийца. Он в очередной раз «свалил» в срок все курсовые, и теперь спал на раскладушке безмятежным сном. У него, как самого лёгкого жителя ночлежки, раскладушка была в таком состоянии, словно её только что доставили из магазина. У остальных такие же кровати, сделанные из тонких алюминиевых трубок, провалились, и они спали фактически сидя на полу.
По привычке, выработанной прошедшей зимой, вечером печку хорошо протопили. В относительно тёплую весеннюю ночь ночлежка выхолаживалась медленно, поэтому, не смотря на позднее время, в комнате было жарко.
Все так и работали бы сосредоточенно над заданиями, если бы вдруг крепко спавший Австриец, пытаясь сбросить одеяло, не стал делать ногами такие движения, какими велосипедисты крутят педали.
— Видать, упарился! Ишь, разметался как во сне! — Латышев, дремотно водивший до этого циркулем, изобразил жизнерадостную улыбку на своей широкой физиономии.
Взглянув на Австрийца, Сашка Костенок тут же оценил уникальность ситуации:
— Ребята, а ведь через два дня пасха.
Латышев, уловив идею, моментально засверкал невинными глазами:
— Самое время яйца красить.
И они, не размышляя долго, принялись претворять идею в жизнь.
— Да ты из его же ручки и накапай чернил, — советовал Латышев Костенку, добавляя особой пикантности мероприятию.
Костенок добротно покрутил мягкую беличью кисть в чернилах и, отстранившись головой, как это делают маститые художники, вытянутой рукой нанёс первый штрих.
Австриец, увидев, наверное, первые кадры эротического сна, довольно хрюкнул и расплылся в блаженной мечтательной улыбке.
Костенок, зажав зубами, чтоб не расхохотаться, кулак свободной руки, продолжал наносить всё новые мазки, каждый из которых сопровождался невнятным, но явно довольным бормотанием Австрийца.
С этой затеей будущий специалист по авиационному приборостроению справился намного быстрее, чем с унылой курсовой работой, и прервался на мгновение, чтобы оценить результат.
Скорее всего, одновременно с приостановкой творческого процесса прервался и сладкий сон Австрийца. В поисках ускользнувшего блаженства Австриец капризно заёрзал на раскладушке и повернулся на живот, предоставив Костенку белевший, как загрунтованный холст, карт-бланш для продолжения творческой деятельности.
В чистый четверг дружный коллектив обитателей ночлежки решил навестить баню, что на Соколе, неподалёку от пожарной части.
Австриец раздевался, отвернувшись к стене и аккуратно складывая вещи на лавку. Вот он изогнулся, потянул с себя черные сатиновые трусы, в которые мог бы поместиться, по крайней мере, ещё один такой же Австриец, и вниманию посетителей бани открылась картина неугомонной стаи предвестников весны.
Австриец чувствовал, что все безудержно ржут именно над ним, но никак не мог понять причины всеобщего веселья. О том, что ему покрасили божий дар, он догадался стоя под душем, увидев, что с него стекает вода, подкрашенная будто синькой.
С тех пор, как только бывшим обитателям ночлежки попадается на глаза картина Саврасова «Грачи прилетели», они вспоминают ту весеннюю предпасхальную ночь.
— Вроде бы ничего выдающегося, — ответил Ковалёв. — Просто люди, наконец, дорвались друг до друга, вот и не могут сдержать эмоций.
На следующий день Кузьмин заглянул в одну из комнат монтажно-испытательного корпуса, где работали специалисты из Химок.
— Валер, ты бы пощадил нас, командированных. Мы — народ впечатлительный, неделями, а то и месяцами, в отрыве от дома, от семьи. А тут такие трели! Особенно, когда кровать отъезжает от стены.
— Да я, братцы, сам удивляюсь. Не женщина, а стихия! Ручки тоненькие, хилые с виду, а упрётся в стенку рукой в кульминационный момент, да как распрямится, будто отпущенная пружина, и кровать, как из пушки, на середину комнаты. А у кровати, как назло, нет роликов на ножках. Так что придётся вам терпеть, стихию укротить я не в силах.
День в середине февраля выдался солнечным и безветренным, а в красках этого дня появились едва ощутимые акварельно прозрачные весенние мотивы.
Белая ракета под ровный рокот двигателей ярким силуэтом прочерчивала темнеющее к вечеру небо. Спокойный голос, характерно высушенный динамиком, привычно отсчитывал секунды нормального полета: «…секунда, давление в камерах нормальное».
Вот за ракетой потянулся яркий, почти вертикальный, инверсионный след, и сама ракета ещё ярче засияла в лучах солнца, властвовавшего на высоте более десяти километров. Но к этим краскам неожиданно стал подмешиваться вначале едва заметный малиновый оттенок, с каждой секундой он становился все ярче, а когда ракета достигла высоты, на которой пропал белый инверсионный след, за ней тянулся, подобно трассеру, клубящийся малиновый шлейф. И хотя динамик голосом офицера, сидевшего в закрытом командном бункере, продолжал уверять нас в нормальном полете «изделия», специалистам, стоявшим под навесом подле измерительного комплекса, стало ясно — это авария.
Маршевые двигатели еще продолжали толкать ракету, но в ее полете появилась какая-то неуверенность, будто у собаки, потерявшей след. С земли невооруженным глазом было видно, как ракета стала рыскать по курсу и тангажу, это система управления, потеряв кажущееся ускорение, стала отрабатывать рулевыми двигателями возникшие рассогласования. Но тяга маршевых двигателей падала все сильнее, у рулевых двигателей больше не хватало силы удерживать ракету на траектории, и она стала, нехотя опуская нос, заваливаться все больше и больше. До тех пор, пока не наступил момент, когда сила
