бросил их открытыми, судорожно дышащими ртами в песок.
— Бля, неужели живой? — спросил, будто из другого мира, чей-то удивленный голос.
Этот удивлённый возглас будто открыл створку, через которую хлынул поток других голосов, и вскоре по дружному хору и нервным смешкам стало понятно, что радость жизни захлестнула всех.
— Интересно, кто из нас самый шустрый? — поинтересовался Ковалёв, выплевывая песок пустыни Кара-Кум.
— Да тот, кто дальше всех убёг! Васька Целкин!
Отряхиваясь, отплевываясь, матерясь, беспричинно смеясь, они возвращались на то место, что до недавнего времени называлось стартовой площадкой.
— Я давно заметил, что у машин, как и у людей, у каждой своя судьба, — высказал, слегка заикаясь, философскую мысль Вася Целкин. — Приговорённая она была, с самого начала.
— А я чуть не сорвался с лестницы, когда чехол стягивал. Знать бы, что так получиться, можно было бы и не рисковать.
Домик, из которого они только что драпанули, стоял без окон, некоторые простенки были разрушены, внутри что-то горело. Мачты освещения погнуло, наверное, от перегрева металл дошел до пластичного состояния, и они сложились под собственным весом. Искореженная транспортировочная платформа с завитой в спираль рамой отброшена в сторону.
Но наиболее сильное впечатление производил цилиндр подъемника, указывающий обломком штока в ночное небо. Было впечатление, что его сломали через коленку, как тростинку. Но это впечатление многократно усиливалось тем, что трудно было представить силу, сломавшую стальной шток диаметром в один метр.
Удачей было то, что все, кто успел сбегать в пустыню, утратив осторожность, метров семьдесят не дошли до пускового стола.
Мощный взрыв бросил их навзничь, на бетон, и над их головами пронеслись обломки, до этого мирно догоравшие на стартовом костре.
Тут-то Ковалёв и вспомнил начальника пожарной части своего завода Петра Семеновича Демещенкова, запрещавшего строителям применять некоторые отделочные материалы.
— Если этим материалом запрещаешь обивку стен, я обобью стены листами нержавейки, — исчерпав аргументы, заявил ему как-то начальник цеха.
На что Демещенков, сняв фуражку и почесав затылок, резонно ответил:
— Знаешь, Николай Спиридонович, и танки горят!
Так и тут, пламя нежно, словно собака языком, ласкало швеллеры и тавры металлоконструкций, оранжевым переливающимся ковром стелилось по бетону, слизывая остатки компонентов топлива.
— Мы же, придурки, о «голове» забыли, — сказал Целкин, имея в виду головную часть ракеты, упавшую в огонь на месте старта.
На головную часть, или «голову», снаружи, как и на космический корабль, наносится слой теплоизоляционного материала, внешне похожего на текстолит. При входе в атмосферу материал разогревается до свечения и постепенно сдувается потоками воздуха, но, обладая низкой теплопроводностью, он не позволяет высокой температуре проникнуть через свой слой.
На этот раз для самоликвидации в «голову» зарядили 150 килограммов взрывчатки, она лежала в костре и прогревалась ровно столько времени, сколько потребовалось испытателям, чтобы сбегать в пустыню и вернуться.
А причина аварии ракеты оказалась до слёз простой. Крепление коробки контакта подъема к кольцу платформы установщика выполнялось одним болтом через кронштейн в нижней части коробки.
При запуске рулевых двигателей от вибрации крепление ослабло за какие-то доли секунды, и коробка развернулась вокруг болта крепления. Штырек контакта подъема выскочил, как при уходе ракеты с пускового стола, и выдал команды на отстрел кабелей, соединяющих ракету с командным пунктом. И подача на ракету любых команд, в том числе и команды на запуск маршевых двигателей, стала невозможной.
А дальше — осталось только ждать, пока от пламени рулевиков металл ракеты нагреется до пластичного состояния и ракета осядет в костер.
Осталось только до сих пор не выясненным и не понятным, как это всем, будто выдающимся спортсменам, удалось перемахнуть через ограждение площадки, выполненное из колючей проволоки на высоту два метра и двадцать сантиметров. Но об этом в заключениях по разбору причин аварии ничего не написано.
В самолёте Ил-14 летело всего три пассажира. В просторном салоне у правого борта установлена навстречу друг другу пара массивных мягких кресел, обитых бежевой декоративной тканью, между креслами привинчен раскладной столик. Место у левого борта, спинкой к иллюминаторам, занял диван, выполненный в том же стиле, что и кресла.
Несмотря на то, что этом на самолёте раньше летал какой-то партийный «туз», интерьер бывшего персонального самолёта ощущения роскоши не вызывал. Скорее наоборот, заявленная претензия резко контрастировала с потёртостью обивки и её азиатской пестротой, а тяжеловесный вид мебели довершал противоречие с принадлежностью её к авиации.
Но, как обнаружил Ковалёв, у такого интерьера всё же было одно весомое преимущество — можно лететь лёжа.
Вначале он улёгся так, чтобы, положив голову на диванный валик, смотреть вперёд по курсу полета. Но летевший, сидя в кресле, Юрченко заявил, что положение Ковалёва ногами вперёд наводит на грустные размышления, и Ковалёв развернулся. Теперь он летел вперёд головой. И хотя такая поза ни у кого не вызывала отрицательных эмоций, перед взором Ковалёва маячила теперь значительно менее интересная картина в виде картонной упаковки двух холодильников «ЗИЛ». Сбить и выбросить деревянную обрешётку нас заставили лётчики ещё в аэропорту «Внуково».
Ожидалось, что «Экспедиция» Южного машиностроительного завода, которой на сорок третьей площадке принадлежали три гостиницы и столовая, вот-вот закрепит за нашей фирмой номер в гостинице «Люкс», и в отсутствие кондиционеров два новых холодильника были призваны сыграть определяющую роль в создании минимального комфорта.
— Сейчас в Пензе подсядем, дозаправимся, и двинем дальше, — сообщил один из пилотов, прогулявшись по салону.
Ковалёв сел так, чтобы хоть немного видеть вперёд. Ему был хорошо виден весь левый мотор и часть диска вращающегося винта. Если ущелье поворачивало влево, то накренившееся крыло и капот левого мотора помогали предугадать путь, по которому они сейчас пролетят.
Самолёт летел в мощной кучевой облачности, но пилоты находили между облаками разрывы, напоминавшие глубокие ущелья, и, постепенно снижаясь, вели самолёт небольшими разворотами, перекладывая его с борта на борт, так, чтобы он не касался крыльями облаков, словно облака были твердью. Ковалёв с увлечением наблюдал за игрой пилотов, не желавших попадать внутрь облака.
Видимо, самолёт впустили в аэродромный посадочный круг к четвёртому развороту, потому что за характерным стуком выпущенных шасси и торможением закрылками не последовало каких-либо эволюций, самолёт, приглушив моторы, летел, слегка рыская, по прямой, пока не замелькали плиты взлётно- посадочной полосы.
Стоянка была свободна, и экипаж подрулил почти к аэровокзалу.
— А здесь также холодно, как и в Москве. Правильно, что мы сразу оделись потеплей, — сказал Юрченко, спускаясь по трапу. — Лучше сразу напялить меховушку, чем тащить её, подвязав к чемодану.
Отсюда, из буфета, где Ковалёв и Юрченко, оба в меховых куртках и унтах, жевали абсолютно безвкусную еду, опираясь локтями на высокий буфетный столик, через большие витражи нового аэровокзала, было видно, как к их самолёту подъехал бензовоз и заправщики, подав на центроплан длинные шланги, начали заправку топливом.
— А ты напрасно взял курицу, лучше бы, как и я, купил сосиски, — сказал Ковалёв, обращаясь к Юрченко. — Почему-то в буфетах всех аэропортов продают таких несвежих, позеленевших кур. Чтобы не отравиться такой курицей, перед едой необходимо хлопнуть хотя бы стакан водки.
