– Дрын…
– Дрын? Да ты, я смотрю, шутник!
Принялся вслух разбирать каракули бригадира:
«Степушка, этот малец – сплошной на данный момент сирота, ежели можешь, пристрой его куда там к себе. Он сам про все расскажет»…
Читая, все сильнее стискивал локоть.
– Больно мне, – поморщился Эдик.
– Больно? – переспросил удовлетворенно рябой и вдруг пообещал: – Еще не так больно будет, как допрашивать начнут! Такого дрына отведаешь, что…
Не договорив, поволок его к мрачному, иссеченному пулями зданию с зеленой железной крышей.
– Дяденька, родненький, отпусти! – попытался вырваться. – Что я такого сделал?
Рябой, не отвечая, с силой ударил коленом под зад. Зубы непроизвольно клацнули, он прикусил язык. Рот заполнился кровью. Сплюнул, на грязном снегу проступило алое пятно.
– Не пойду! – упер в снег каблуки не по росту больших сапог.
Откуда-то сверху донеслось:
– Эй, Махоткин…
Эдик вскинул глаза: из чердачного оконца без стекол выглядывал белобрысый парень в одежде полицая; на шее у него болтался бинокль.
– Махоткин, пес, оглох, что ли?
Рябой приостановился, перестал подталкивать Эдика.
– А-а, старшой, гутен таг тебе!
– Чего с огольцом войну затеял?
– Да вот, понимаешь, – хохотнул рябой, – откуда и не ждал, наваром запахло…
– Не сволочился бы, Махоткин, какой может быть от мальчишки навар!
– Не скажи: он, оказалось, из той компании, какую сейчас в гестапе пытают.
Полицай па чердаке озадаченно хмыкнул, приготовился что-то сказать, но тут из-за угла здания вывернулся офицер, заговорил с ним по-немецки; парень отвечал немецкой же бойкой скорострелью, без какого-либо промедления или спотычки.
– Немец, а пойди ты пойми его, – пробормотал сквозь зубы рябой,- жалеет всякую сволочь!
Эдик наконец в полной мере осознал, в каком оказался положении. Коли к человеку прискреблось гестапо, теперь все друзья и знакомые под подозрением, начнут сейчас допытываться, от кого нес Ковалеву записку, что должен был передать на словах. Сказать про бригадира – того замордуют, не сказать – из самого жилы вытянут. Насмотрелся уж на такое, понял, что к чему.
Прикушенный язык саднил, во рту было солоно от крови. Вновь сплюнул, повторил с отчаянием:
– Не пойду!
Добавил, все решив для себя:
– Убивай здесь, если так!
Рябой хохотнул, внезапно присел па корточки и, с медвежьей силой ухватив Эдика за ноги, кинул, подобно кулю, себе на плечо; не успел он опомниться, как обдало застойным теплом прокуренного помещения.
– Вас ист дас? – услышал чей-то удивленный возглас.
В следующее мгновение рябой сбросил его рывком с плеча, он ударился затылком о стену и как провалился куда-то.
Очнулся, ощутив холодную воду на лице. Сразу не мог взять в толк, где он, но увидел над собой рябого, и цепочка событий восстановилась.
Рябой со странной бережью поднял его с пола, усадил на стул.
– Чего ты хлипкий такой? – спросил недовольно и, не ожидая ответа, доложил кому-то в комнате: – Очухался. Сейчас проморгается.
Он в самом деле быстро проморгался и увидел перед собой двоих немецких офицеров. Один, в шинели и теплой фуражке, сидел бочком на широком подоконнике, поигрывал перчатками, второй полулежал на кожаном диване с сигаретой в зубах – на нем, в противоположность первому, был только китель с расстегнутым воротом.
– Гут, – буркнул этот, на диване, и лениво махнул рябому рукой, в которой белел знакомый Эдику листок.
Рябой с видимой неохотой покинул комнату.
Немец перевел глаза на Эдика.
– Кто есть писаль этот… бриф (письмо)? – спросил, помахав листком.
Он попытался уйти от прямого ответа:
– Я насчет работы, – проговорил понурившись, с трудом ворочая распухшим языком. – На ремонт вагонов хотел…
– Не прикидывайся дурачком! – совершенно чисто по-русски кинул вдруг ему офицер, сидевший на подоконнике.
– О, о, это есть так! – подхватил, рассмеявшись, немец на диване.
– Не прикидывайся дурачком! – повторил тот, с подоконника. – Тебя спрашивают, от кого явился к Ковалеву? Ну!
Он молчал, ошарашенный не столько вопросом, сколько самим голосом – в нем прозвучало что-то пугающе знакомое. Подняв голову, вгляделся: белесые усики, приспустившийся над ними вислый нос. Тем временем офицер закурил, пустил к потолку колечко дыма, проводил его холодным взглядом и, сведя вдруг глаза к переносице, внимательно обследовал кончик собственного носа.
– Майор Захаров? – непроизвольно вырвалось у Эдика.
Тот резким взмахом руки отбросил кольца дыма.
– Твое лицо мне тоже знакомо, – сощурился офицер, припоминая.- Отпрыск подполковника Крицина? Я не ошибся?
Эдик проглотил все еще солоноватую слюну, но смолчал. Немец, валявшийся на диване, с живостью приподнялся, спросил у Захарова по-немецки:
– Кеннен зи ин (вы с ним знакомы)?
Не отвечая ему, Захаров соскользнул с подоконника, приблизился к Эдику, взял жесткими пальцами за подбородок.
– А я ведь тогда привез ваши вещи обратно, полагая, что вернетесь, но на месте дома была уже груда кирпича…
Эдик опять лишь проглотил слюну.
– Где пристроились? – продолжал Захаров, все не разжимая холодных пальцев. – Мне бы повидать мамашу. Понимаю, она считает меня подлецом, но… Ей же от записей твоего отца никакого прока, а я… Кстати, там вырвана страница – на ней, судя по всему, должна быть карта местности…
Эдик молчал. Захаров выпустил подбородок, повернулся к дивану.
– Уступите, капитан, мальчишку мне, дам хорошую цену!
Немец как-то неопределенно усмехнулся, повторил свое:
– Кеннен зи ин?
Однако не стал дожидаться ответа, перевел взгляд на Эдика:
– Ви есть знайт дрюг дрюг?
Эдик не успел раскрыть рта, его опередил Захаров – он прямо-таки взбурлил от негодования:
– Хорошенькое дельце! – накинулся на капитана. – Вы так спрашиваете, точно готовы заподозрить меня в связях с подпольщиками.
– Найн, найн,- поднял тот обе руки, – найн!
– Мало ли с кем я был знаком до вашего прихода! – продолжал возмущаться Захаров.
– Гут, гут, мы вам доверять.
– Тогда уступите мальчишку, у меня свои виды на него. Повторяю, дам хорошую цену.
– Папиргельд (бумажные деньги) ? – покривился немец.
– Ну, услужу чем-нибудь. Во всяком случае, за мной не пропадет.
