колодец.
Как и кто её вынимал, не видела и не помнила. Очнулась — лежит на траве, а над ней Нифонт трясётся, зубами щёлкает. В тот раз наказал он её как-то неубедительно, руку целовать не заставлял и нос показать не грозился. Стала Василиска пуще задумываться.
Припомнила, что питали её всегда сытно — если заморить хотят, так не кормят. Когда болела, Нифонт всегда у постели торчал, беспокоился. Корью захворала — сам привёз из Москвы самолучшего лекаря-немчина, за большие деньги. Значит, не нужно прикащику, чтобы она умерла?
Наступила новая суббота. Тогда-то и состоялась решающая битва. Обе стороны к ней готовились.
Нифонт сказал, щеря зубы: «Гляди, девка. Будешь дурить — вовсе чехол сниму, буду с утра до вечера так ходить».
А она ему спокойно: «Недосуг мне на твое гноилище любоваться. А если ещё когда-нибудь руку свою поганую на меня поднимешь, смерд, удавлюсь ночью, так и знай».
И дрогнуло в нём что-то, сломалось. Она сразу это увидела. Отшвырнул прикащик заготовленную лозу и молча вышел.
Так Василиса одержала первую в своей жизни победу. Быть может, самую главную.
С того дня всё пошло по-другому.
Злой Тугарин-Змей превратился в безвредного ужа. Не сразу, постепенно. Какое-то время ещё пытался ерепениться, вести себя по-хозяйски, как в прежние времена. Но стоило прикащику повысить голос или хотя бы насупить на княжну брови, та красноречиво обводила у себя пальцем вокруг шеи или кивала в сторону колодца — и Нифонт съёживался. Нашлась на него верная управа.
А тут ещё окрутила безносого сдобная баба-повариха: приласкала, присластила, приучила спать на мягкой перине, под жарким боком. Со временем весь яд из аспида вышел, и стал он мужик как мужик, разве что с колпачком заместо носа. Василиса потом сама на себя, маленькую, дивилась: чем это её Нифонтишка так пугал-то? Непонятно.
Однажды сама попросила его мешочек снять. Он засмущался, не хотел, но она настояла.
И ничего особенного. Противно немножко и жалко, но ужасаться решительно нечему. Подарила прикащику вместо зловещего клювообразного колпачка бархатную, шитую бисером повязку.
Так и вышло, что с двенадцати лет княжна жила в полной своей воле, чего на Руси с девочками никогда не бывало. Свободнее всех на свете живут люди одинокие, ни с кем душой не скреплённые, а уж по части одиночества с Василиской не потягался бы и лесной схимник, кто в скиту от мира спасается. Схимники, они каждодневно с Богом и Его ангелами общаются, а Василиса по юной своей живости и свежей телесности была далека от небесных устремлений. Скакала верхом по полям, вслед за ветром. Днями пропадала в лесу. Летом плавала у сожжённой мельни, где запруда, воображая себя русалкой. Особенно любила подобраться поближе к омутам и водоворотам, чтоб потянуло, закрутило. Страшное и опасное её не отталкивало, а наоборот притягивало.
Знаться Василисе было не с кем. Соседи-помещики, мало того что казались ей скучными, так ещё и боялись водить знакомство с последницей проклятого рода Милославских.
Зимой, когда развлечений меньше, княжна читала, благо от отца осталась большая вивлиофека. Лет в четырнадцать обнаружила там книгу, которая стала любимой. «Наука как имение в доброте держать дабы богатство обресть», переложение с голландского.
Многополезное сочинение, для помещика истинный клад. И загорелось Василисе голландскую науку в Сагдееве утвердить.
Нифонт пробовал сопротивляться. Как-де можно своевольничать? Автоном Львович велел, хоть сдохни, по восемьсот пятьдесят рублей в год ему высылать. Ведь голову с плеч снимет, он такой!
«Вышлешь, сколько надобно, — пообещала Василиса. — А имением сама управлять стану. Моё оно, не дядино. Вырасту — сама владеть буду».
Дала Нифонту в залог жемчужный кокошник, из матушкиного наследства. И взялась за дело, руководствуясь мудрой книгой и собственным разумением.
Начала со свиней и коров. Раньше, как повсюду на Руси, они паслись привольно, бродя с луга на луг под присмотром свинопаса или пастуха.
Голландская же книга поучала, что пасти скотину не нужно, от этого она мослеет, теряет жир. Свиней надо держать в особом домке, кормить отрубями, да требухой, да пивом поить. Коровам давать траву-кловер и иные разные прибавки, а на картинках показано, как те растения выглядят.
То-то потешались все, когда княжна хрюшкам в корыто пиво лила, а бурёнкам цветочки сыпала.
Но молоко от коров вскоре пошло сладкое, а свиньи осенью дали мясо до того сочное и мягкое, что с тех пор Нифонт его и на рынок возить перестал — купцы сами приезжали и меж собой дрались, кто дороже купит.
Ещё Василиса вычитала про сад-оранжерею, где можно выращивать разные диковины.
Не пожалела двухсот рублей, пригласила немца из Измайловского дворца, чтоб построил стеклянный сарай, да с печью, да с подземными трубами и привёз апфельцыновых и лимонных деревьев.
На второй год сняли урожай, хоть пока ещё небольшой, но Нифонт продал редкостные плоды московским боярам и иноземцам по полтине штука, и тем окупил весь расход.
По-новому стала обходиться Василиса и с крестьянами — это уж не из книги, а своим умом.
Издавна, как и всюду, в Сагдееве выращивали рожь, овёс, немного пшеницы. Но земли были скудные, изрожавшиеся. Работать приходилось в семь потов, а урожая мало.
Княжна сказала деревенским: барщины от вас мне не нужно, пускай поля отдохнут, пустые постоят. Кто желает — работайте у меня на скотном дворе, или в саду, или на кирпичном заводе (тоже затеяла, благо глины много). А кто хочет — платите оброк деньгами, поскольку Москва близко, есть где заработать. И назначила по справедливости, умеренно — смотря, сколько работников в доме и каковы.
Нифонт и тут противился: нельзя, мол, пашни бросать. Но как в первую осень получил оброк, сразу заткнулся. Вышло втрое против самого урожайного года.
За пять лет хозяйствования Василиса много что успела. Сил в ней было несчётно, любопытства и того больше. В горячую пору, случалось, по две, по три ночи не спала.
Перестроила весь дом, сложив его из собственного кирпича. Себе возвела отдельный терем, голландского рисунка — невеликий, но уютный и тёплый. На счастье, опекун за всё это время ни разу не наведывался. Занят, видно, был, да и незачем ему. Деньги-то, восемьсот пятьдесят рублей, приходили исправно.
И вдруг, нынешней весной, без предупреждения, нагрянул.
Из невиданной кожаной кареты, сплошь серой от дорожной пыли, спустился сухопарый человек в чёрном парике и синем кафтане с золотым шитьём. Василиса не видела дядю больше восьми лет, но узнала сразу. Он нисколько не изменился, будто время не имело над ним никакой власти. Усы вот только сбрил, и стало виднее безгубую, будто прорубленную саблей щель рта.
Быстро поводя из стороны в сторону хищным носатым лицом, Автоном Львович с изумлением разглядывал усадьбу, изменившуюся до неузнаваемости.
Нифонту, всё совавшемуся поцеловать барину ручку, сказал:
— Ну ты и шельма… Мало, выходит, я с тебя требовал. Будешь отныне присылать вдвое.
Из-за шторы открытого окна Василиса смотрела на человека, к объяснению с которым давно уж готовилась. Несколько раз собиралась сама в Москву ехать, но как вспомнит немигающий взор желто- коричневых глаз опекуна, так вся решимость пропадёт. Взгляд у дяди был всё тот же. Острый, пронизывающий.
Княжна перекрестилась, сжала кулачки и пошла встречать — как ныряла головой вниз с плотины в тёмную бурливую воду. Разговор лучше было провести сразу, не откладывая.
— Ох, какая выросла! Истинная королевна, — приветствовал её Зеркалов. — Повернись-ка, дай полюбоваться.
Заговорил, как некогда говаривал с малой девчонкой — ласково, повелительно и немножко насмешливо. Это придало Василисе задора.
