– Простите меня, – прошептала она так слабо, что я скорее прочитал по губам.
– Заткнись, молчи! – крикнул я на нее скорее с испугу. – Сейчас все нормально будет, перевяжу – и к людям, в госпиталь. Молчи.
– Не будет, – прошелестела она в ответ так же тихо и так же отчетливо. – Простите меня.
– Ты…
Я запнулся. Взгляд исчез. Она только что смотрела на меня, а теперь – нет, из голубых ее глаз просто ушла жизнь.
– Нет, – сказал я, и слово в тишине прозвучало жалко. – Нет, ты не…
Кот как-то жалко проблеял и уставился мне в глаза.
– Нет, – повторил я, все еще не веря в то, что произошло. – Это неправильно. Так не может быть.
Стащил с руки перчатку, прижал руку к ее тонкой шее. Нет пульса. Все. Умерла. Ублюдки убили ребенка.
Дышать получалось с судорогами, с болью, с темнотой в глазах. Вкус крови во рту, резкая боль в прокушенной губе.
Они ее убили. Она добралась сюда со мной через весь мир, а они ее убили. Ни за что. Они убили Сэма, они убили малолетнюю художницу. Они заманили ее обещанием найти ее мать, скорее всего давно погибшую, и когда не получилось захватить, убили.
Я накрыл ей лицо ладонью, закрывая глаза, и отдернул назад, словно ожегшись: на лице остался кровавый отпечаток. Судорожно схватив из сумки тампон, плеснул на него спиртом из пластикового баллончика, начал оттирать следы красного с бледной кожи. Кровь размазывалась, я почему-то злился, словно это стало самым важным. Потом замер, спохватившись:
– Нет.
Я потянул из-под сиденья рюкзачок-«мародерку».
– Нет, этого не будет, – сказал я, глядя в мертвое лицо девушки. – На ту сторону я тебя не отпущу, оставайся с людьми.
В руках у меня оказался пистолет с деревянной рукояткой и длинным четырехгранным стволом. Оттянул легкий затвор, увидел, как в казенник скользнул маленький патрон с серой пулькой. Зажмурился до огненных кругов, собираясь с духом сделать то, что сделать надо. Обязательно надо – так нельзя, нельзя дать ей вернуться оттуда, где она сейчас, нельзя!
– Прости, прости, пожалуйста, – пробормотал я, приставил ствол к маленькому уху, тоже испачканному кровью, и нажал спуск. – Нельзя по-другому, поверь мне, ты поймешь, поймешь обязательно.
Я похоронил Дрику за одной из теплиц, выкопав могилу в рыхлом грунте. Ни албанцы, ни мертвяки не побеспокоили меня, пока я рыл яму, пока укладывал в нее завернутое в желтый брезент тело девушки, удивительно, нереально легкое, почти невесомое. Уже в яме я откинул брезент, посмотрел в ее спокойное лицо. Я сделал для нее, что смог, отмыл всю кровь, даже переодел. Положил на грудь ее «глок», сложив поверх него руки в перчатках. Она погибла в бою, как воин, пусть так и покоится.
Во мне словно все замерло, замерзло, умерло. Я закапывал могилу, бросая мокрую землю размеренно, монотонно, словно автомат. Эти люди словно что-то убили во мне, что-то сломалось, я это чувствовал ясно и твердо. Только сейчас я понял, что она для меня значила. Значила с того момента, как я ее подобрал в Юме, – эта молодая, серьезная и такая хорошая девушка. Не говоря себе этого вслух, я ее словно удочерил, и теперь они убили моего ребенка. Ребенка, который спас мне жизнь не один раз, и этого я тоже не забыл. Они убили моего ребенка, они убили моего единственного друга и при этом сами остались живы. Они, кажется, даже не пытались за мной гоняться. Зря. Надо было гнаться и обязательно догнать. И обязательно убить, потому что теперь им делать это поздно.
– Я с них получу за тебя, – сказал я, втыкая в могильный холмик самодельный крест, на скорую руку связанный из двух дощечек. – С процентами. Я с них с такими процентами получу, что вы с Сэмом будете хохотать там, где вы сейчас, глядя на них. За вас обоих получу. А потом я поеду домой.
Черпая ведром воду из дренажной канавы, я отмыл салон машины, спокойно, методично, даже равнодушно. Окрашенная кровью вода стекала на землю, я ощущал запах крови сквозь вонь солярки, которой вытекло немало из пробитых пулями дыр в танке. Я уже заделал эти дыры, забив в них деревянные чопики. Сэм наделал их заранее, предположив, что где-то мы и на обстрел можем нарваться. Как в воду глядел. Затем вымел осколки выбитых пулями стекол, уложил вещи.
Закинув в кабину кота, я завел «унимог» и выехал из тепличного лабиринта, попутно сбив заплутавшего мертвеца в рабочем комбинезоне. Колеса машины проехали по нему, грузовик покачнулся. Короткая дорога привела меня почти к самой деревне Рейпветеринг, которую я нашел по карте, но остановился я раньше, свернув на пустое фермерское подворье, где и загнал «унимог» в огромный сарай.
Вытащив кота из машины, я опустил его на землю и сказал:
– Пойдем, поможешь мне проверить место – нет ли тут кого мертвого.
Кот словно понял меня и пошел рядом, оглядываясь по сторонам и к чему-то прислушиваясь. Когда я вскрыл с помощью гвоздодера дверь в дом, он скользнул внутрь, что-то невнятно муркнув, а я вошел следом. Никого здесь не было – ни мертвых, ни живых. Люди уехали, что меня удивило: голландцы, говоря откровенно, народ жадный, так просто хозяйства не бросят. Потом я подумал и решил, что повлияло соседство. Жить рядом с албанской бандой решится или самоубийца, или желающий ишачить на них бесплатно. Вот люди подумали да и свалили, от греха подальше.
Потом мы с Тигром так же методично обошли все хозяйственные постройки и тоже не нашли никакой опасности. Я перетаскал из машины несколько сумок в дом, запер дверь на починенный засов, закрыл ставни первого этажа и сказал коту:
– Здесь пока поживем. У нас с тобой дела, нам посчитаться надо.
Открыв чехол с винтовкой М-25, я начал обматывать ее проволокой, подсовывая под нее пучки зеленой травы, которую принес со двора. Мне надо будет хорошо маскироваться.
5 июня, вторник, утро. Нидерланды, деревня Кааг
Я выехал из дома с рассветом, едва стало можно различать дорогу, не включая фары. Выехал на мотоцикле, не газуя и стараясь шуметь как можно меньше: не нужно мне лишнего внимания ни от кого. Добрался до теплиц, раскинувшихся по обе стороны от того шоссе, что проходило под каналом, затем свернул с дороги налево. Вскоре мотоцикл был упрятан в узком проезде, а я тихо и медленно двигался дальше в сторону канала, больше всего сейчас опасаясь нарваться на мертвяка в «режиме сна», неподвижного и бесшумного. За спиной у меня висела замотанная травой винтовка, а в руках пистолет, длинная труба глушителя которого словно ощупывала путь передо мной, а временами ей помогало пятнышко лазерного целеуказателя – при таком освещении лишним не будет.
Пистолет пригодился всего лишь однажды, уже за теплицами: из-за бортика круглого и плохо пахнущего бассейна очистного сооружения поднялся сильно обгрызенный мертвец, уставившись на меня своим жутким, каким-то неправильным взглядом. Пятнышко перескочило ему на переносицу, хлопнул негромкий выстрел, зомби завалился в траву.
Мне пришлось переплывать канал, сложив все свое имущество на надутую камеру, которую потом привязал поближе к берегу. Греб тихо, медленно, прислушиваясь, не раздастся ли где-нибудь звук мотора лодки. Лодок здесь было великое множество, больше, чем брошенных машин, – у каждой деревеньки по несколько десятков. Еще вчера, когда я размышлял над планом, был соблазн прихватить одну такую, но отказался от этой мысли.
Сейчас тихо, очень тихо. Никто не едет по шоссе, не идут поезда по железной дороге, даже самолеты не летают. Любой звук разнесется по окрестностям далеко-далеко и обязательно привлечет внимание. Пусть уж лучше тишина будем союзником мне, а не албанцам.
Как подобраться скрытно к противнику на местности ровной, как стол, где даже травы выше, чем до середины голени, не найдешь? Очень просто – дренажные канавы. Они пересекали пастбища во всех направлениях, деля их на лоскутки метров по триста в длину и метров по двадцать – тридцать в поперечнике. Глубины их вполне хватало для того, чтобы согнувшийся человек мог двигаться скрытно, а если еще и шуму не поднимать, то прокрасться можно почти куда угодно.
Были и неудобства, разумеется. Я уже замерз, промок, мокрая обувь терла ноги, и мечталось о водолазном скафандре, только где его взять? Хватало и комаров, занудно гудевших возле лица: тут им самое раздолье. На мне была сетчатая накидка с вплетенной в нее травой, сделанная из обычного куска
