«Есть на Волге утес…» — подал голос, стыдясь, все еще был хмурен, но отважился. Егор искоса посмотрел на брата, охмелел младший Бардин, словно был человеком пьющим — по слухам, водка наслаивается на выпитое, берет в расчет, что было поглощено прежде, — пьющие сдают первыми.
— Я, пожалуй, поеду… — вдруг решил Мирон.
— Да ты что, первый час… мы постелим тебе в Иркиной светелке.
— Теперь уж я поеду точно…
Егор вызвался его проводить. Сойдя с крыльца, глянул во тьму, где должен был находиться брат, и увидел: Мирона колеблет, — видно, и в самом деле у него наслоилось, не иначе, в этой своей Америке он последнее время пил.
— Дальше я сам…
— Ты что?
Мирон оперся о ствол дерева, затих.
— Ты что же думаешь, я останусь в доме, в котором стоит твое супружеское с Ольгой ложе?..
— Ты пьян, Мирон…
— Я? Нет! Никогда не был пьяным и сейчас меньше, чем когда-либо… Ты когда-нибудь думал, какую жизнь я прожил?
— Какую?..
Он приник к дереву — его трясло… То ли озноб малярийный, то ли плач, который он зажал в утробе своей, не дав вырваться наружу. Единственно, чего он не мог унять, это озноб, который гнул его и ломал, да с такой силой, что токи эти сообщились дереву — дерево тряслось.
— Ты земной человек, никогда не поймешь этого. Кто ты и кто я? Я видел войну в воздухе и там, в Испании, и здесь… Ты только представь: при свете дня, при свете, какого нет на земле, ты видишь немца так, как можешь увидеть себя в зеркале — виден пробор в его волосах, шрам… И вот представь: твой пулемет съедает его без остатка, именно съедает… Нет, нет… он его разбрызгивает, обращает в дым… А потом приходит твоя очередь, и силой, которую может родить только испуг и которой отродясь не было, тебя выстреливает из машины со скоростью пушечного ядра, и воздух, сам воздух, сделавшись каменным, выламывает у тебя руки и ноги, точно разбрасывая их, кажется, что к земле летит только твое бедное сердце… Ты мнишь, что знаешь жизнь, что видел ее страх и ужас, видел, как она корчится и истекает кровью… а по мне, ты ничего не видел и, прости меня, не испытал… Ты только вникни: кто ты и кто я?..
Мирон затих, и дерево успокоилось, его сухие листья смолкли. Стоял сгорбившись, и без того неширокие плечи точно сузились, маленькие руки были поднесены к лицу, он скрывал ими глаза.
— Мирон…
Он словно оттолкнул от себя дерево, встал перед Бардиным.
— За что тебе такое счастье?
— Мирон! — взревел Бардин, устремляясь к брату.
— Нет, ты меня не тронь… Не тронь, говорю!
Он пошел к калитке. Шел твердо, контролируя каждый шаг — разом схлынул хмель. Бардин еще долго видел его маленькую фигурку, сейчас странно подобранную. «К земле летит только твое бедное сердце…» — вспомнились слова Мирона.
44
Сталин принял Черчилля в своем кремлевском кабинете сейчас же после того, как у него побывали директора донецких шахт. Видно, разговор с угольщиками был невеселым: Донбасс все еще лежал в руинах, работа по восстановлению обрела и размах, и темпы, но требовала усилий немалых.
— Приветствую вас в Москве, — произнес советский премьер и, не в силах преодолеть ненастья, вызванного предыдущим разговором, поднял нелегкую руку и указал на стул у письменного стола.
Черчилль сел и, не без труда обернувшись — с некоторого времени его шея стала не столь подвижна и он должен был поворачиваться всем туловищем, — взглянул на форточку. Как всё люди его возраста, он пуще всех напастей боялся сквозняка. В самолете он простыл и почихивал, издавая при этом звук, не очень соответствующий его комплекции.
— Благодарю вас, я рад нашей встрече, — ответил Черчилль, однако пасмурность во взгляде хозяина он приметил и принял ее за признак недобрый. — Мы с мистером Иденом рады нашей новой встрече, — он указал взглядом на своего министра, и тот церемонно, по-лошадиному наклонил голову — в изгибе его красивой шеи действительно было что-то лошадиное.
— Вас встретили в Сарабузе?.. — осведомился Сталин, пододвигая коробку с папиросами — прошлый раз, насколько он помнил, Черчилль предпочел сигаре папиросу. — Все было хорошо?..
— Все было устроено нашими русскими хозяевами как нельзя лучше, — Черчилль старательно, как для крестного знамения, сложил три пальца и извлек из коробки вожделенную папиросу — если бы надо было искурить не папиросу, а трубку кальяна он бы в этой ситуации не отверг бы и ее. — Как я писал вам, мой маршрут пролегал через Эгейское море — это было не столь рискованно и давало возможность не забираться выше восьми тысяч, что лично меня устраивало… Одним словом, все обошлось как нельзя лучше, маршал Сталин…
Обращение «маршал Сталин» в беседе звучало не столь естественно, как в переписке, но оно вошло в обиход давно и к нему привыкли, менять его сейчас не было смысла.
— Насколько я понимаю, взяв Рур и Саар, союзники убивают двух зайцев…
— Плацдарм и уголь…
— Для немцев это более чем ощутимо: отдать Плоешти, а вслед за этим Рур… каково?
Чих внезапный вырвался из опухшего носа британского премьера. Быстро достав носовой платок, Черчилль упал в него лицом и некоторое время лежал так бездыханно. Потом он оторвал покрасневшее лицо от платка и обескураженно посмотрел вокруг — ему нужно было время, чтобы прийти в себя.
Вздохнул не без облегчения: нечего бога гневить, беседа началась вполне благополучно.
— Быть может, мы могли бы посвятить одну из наших встреч взаимной информации о положении дел на фронтах? — произнес Черчилль. — Мы готовы это сделать, имея в виду и Запад, и Восток… Дальний…
Едва заметная пауза предшествовала последним словам — британский премьер был заинтересован, чтобы в разговоре участвовал Дальний Восток, он словно перебрасывал мост, говорил: отныне тихоокеанский театр войны должен быть заботой и советского союзника. Важно, чтобы он, этот вопрос, был прояснен Черчиллем, больше того, чтобы все новое об этом американский президент узнал от Черчилля — тут есть возможность для приобретений немалых, и пренебрегать ими было бы неразумно.
— Ну что ж, я согласен, а заодно есть смысл уточнить и план остальных наших встреч… С вами фельдмаршал Брук?..
— Да, фельдмаршал Брук вместе с офицерами министерства обороны генералами Немеем и Джекобом. — Русский, как его понял Черчилль, не просто осведомился о фельдмаршале — он хотел знать состав британской делегации на переговорах, а возможно, не только британской.
— Полагаю, что посол Гарриман может присутствовать на самых важных наших встречах, а его военный советник генерал Дин на встречах военных…
— Да, конечно…
— При этом есть смысл, чтобы сегодня же телеграмма о нашей беседе пошла президенту за нашими подписями…
— Да, пожалуйста…
Надо отдать должное изобретательности Черчилля, он понимал, что в этой начальной стадии переговоров очень важно обрести добрый тон, тот самый тон, всесильный, который призван сделать музыку. Там, где можно было сказать «да», Черчилль говорил и по крохам наращивал положительные эмоции — в перспективе трудных переговоров это было насущно.
— Кстати, о программе: быть может, следует ограничить круг вопросов, которые будут подвергнуты нами обсуждению? Верю, что недалек день нашей встречи с президентом…
