волшебство, когда в твоих руках оказывается редкая книга — казалось, человек, создавший ее, и время, сохранившее ее, заключили в книге силу, настолько магическую, что зримое влияние каждого заключенного в ней слова удесятерилось. А за тайными вратами, которые мы назвали выше, была целая библиотека таких книг, книг бесценных, единственно правомочных ответить на вопрос, для теоретика и практика дипломатии неколебимый: что есть прецедент. Значение этого ответа всегда было всесильно, тем более дорого оно было сегодня: за встречей трех маячила — правда, не столь отчетливо, как бы хотелось, — мирная конференция… Впрочем, независимо от встречи трех и даже мирной конференции, которая могла быть и могла не быть, требовали решения проблемы насущные: статут послевоенной Европы, статут Германии, новые границы, репарационные платежи… Какова была правовая основа у этих проблем, а заодно и история — вот вопросы, на которые могла дать ответ только дипломатическая книга и, пожалуй, документ… За просторными окнами библиотеки, некогда витринными, скрестились дороги дипломатической теории и грешной практики. Не было иного места в большом наркоминдельском доме, где бы чаще, чем здесь, встречались те, кому по службе и призванию были сегодня подвластны проблемы войны и мира, — можно сказать, будущее Европы, впрочем, не только Европы, если не решалось, то тщательно исследовалось за витринными окнами большого дома на Кузнецком…
Не желая тревожить отца (у Иоанна было худо с сердцем), Бардин утаил от него весть о Стокгольме, но настал день отъезда, и дальше таить было нельзя. Стокгольм придал важности не столько сыну, сколько отцу — голос Иоанна стал сиповат и торжественно тих. Он велел положить себе под голову еще одну подушку, высоко приподнялся, с заботливой важностью выпростал больную руку и возложил ее на одеяло.
— Вот вспомнил сейчас свою поездку во Францию в году… дай бог памяти, двадцать шестом… — произнес Иоанн, как бы самим голосом приглашая сына подойти к нему и сесть подле. — Ну, для меня заграница не столь… заезжена, как для тебя, я был там один раз. Но тут, пожалуй, привилегия не твоя, а моя: вторая поездка сшибает первую и в памяти ничего не остается! У меня была одна поездка по городам и селам Франции, даже больше по селам, чем по городам, понимаешь, одна, и вот тут все как вчера… — он ткнул кулаком в лоб, весьма бесцеремонно. — Хочешь знать, что мне пришлось по душе в этой сельской Франции? Хочешь знать?
Бардин пододвинул стул, сел у постели. Ему была известна эта интонация отца (терпимо доверчивая, в чем-то даже просительная: «Хочешь знать?»). Нарочито-робко, с придыханием он начинал все свои баталии, а потом, воспрянув и распалившись, хватал тебя едва ли не за загривок. Бардин сел у изголовья Иоанна и неожиданно установил для себя, что давно не видел отца так близко. Отец открылся ему своей непохожестью. Егор Иванович не знал такого отца, пожалуй, даже прежде не видел. Вот эти ярко-белые седины, которые с игривостью, противной возрасту и, пожалуй, возрасту в насмешку, вдруг завились, пошли несерьезными волнами. Вот эта синеватость губ, какая-то стылая. Вот эта дряблая холмистость кожи на тыльной стороне рук, которой отродясь у него не было. Вот эта острота подбородка, жалостливая, даже страдальческая.
— Хочу знать… — ответил Бардин, было ясно, что от вопроса отца никуда не уйти.
— Ну, как бы это тебе сказать одним словом? — спросил Иоанн с той же нарочитой робостью. — Ухоженность… вот это слово! — возгласил Иоанн, он был доволен, что отыскал это слово — Если дорога, то дорога, если забор, то забор, если мост, то это мост!.. — Он вдруг засмеялся, махнул здоровой рукой очень смешно. — Проехал половину Франции — ни одной колдобины не видел!
Бардин взглянул на стул, что стоял у изголовья: белый лист бумаги и на нем в обязательной последовательности, иоанновской, склянка с зеленинскими, валидол, очки, обернутые в лоскуток бумазеи (он протирает им стекла), яблоко моченое на блюдечке, стопка книг, среди которых заметен корешок тимирязевских записок. Все строго, чинно, не неожиданно, за исключением томика толстовских повестей и рассказов, открытого на «Крейцеровой сонате». Иоанн целомудрен, и боже упаси перемолвиться с сыном на темы деликатные, но сам с собой, пожалуй, говорит — видно, его занимают не столько отношения полов, сколько психология, — специальным книгам, которые он знает, предпочитает Толстого.
— Погоди, ты это говоришь для сравнения? — спросил Бардин, помаленьку он уже начал закипать.
— Для сравнения, конечно, — ответил Иоанн отважно.
— Нашел когда сравнивать: у нас нет сил школу поднять из пепла, а не то что забор поставить!.. — едва ли не закричал Бардин, да так громко, что Ольга метнулась из одной комнаты в другую. — Нашел что сравнивать, соображаешь, ты?.. — вопросил Бардин и тут же мысленно осек себя — насчет соображения можно было бы и не говорить.
— Соображаю! — отрезал Иоанн, и его больная рука слепо дернулась и затихла. — Соображаю, сын мой разумный… — повторил он, смиряя волнение. Он оттянул рукав и промокнул им лицо, видно, мигом оно стало мокрым. — Ольга, дай мне воды…
Вбежала Ольга, стакан подпрыгивал на блюдечке, вода плескалась на пол.
— Ты мне отца не… тревожь! — воззрилась она на мужа, такое с нею бывало не часто.
— Не трону, — сказал Егор Иванович и поднялся было, чтобы уйти, но Иоанн ухватил его за рукав:
— Не уходи.
Они сидели сейчас безгласные и покорные, не было людей мирнее.
— Погоди, я говорю не о том, что сегодня, а о том, что должно быть завтра, — произнес Иоанн, с несмелым согласием смежая веки. — А коли речь идет о том, что должно быть завтра, самый резон взглянуть, что было вчера…
— Ну хорошо… что было вчера? Сделай милость, что было?..
Вновь Иоанн выпростал больную руку и положил поверх одеяла, когда вспыхнул спор, она с перепугу упряталась бог знает куда.
— Ты едешь по стране, как гость знатный, и ничего не видишь, а я вижу! — вдруг взорвался Иоанн, и его больная рука подпрыгнула.
— Ну, говори, что ты увидел, говори же… — заметил Бардин. Стул, на котором сейчас сидел Егор Иванович, точно накалился, мудрено было усидеть.
— А вот, что я увидел: человек смотрит на разрушенное, разбитое, поваленное, расколоченное и не замечает того! — произнес Иоанн гневно. — До войны, да, да, до войны!..
— И это ты все видел, да? — спросил Бардин, он хотел, чтобы отец высказал все, что наболело.
— А то как? Видел! — казалось, Иоанн был рад вопросу сына. — Ты хочешь знать, что я видел? Изволь!.. Я видел дорогу, которая семь лет лежала в ухабах, при этом, по крайней мере дважды, по ней шли всем миром голосовать в Совет… Видел это я, видел!.. Я видел, как на много километров тянули зеленый забор, пытаясь создать видимость некоей идиллии… Когда речь идет о неправде, мелочей нет…
— Ты сказал, неправда?
— Именно неправда!.. — заметил он. — Вот посуди. Если мы даже не думаем о том, что склоняем людей к тому, чтобы не видеть запустения… как это назвать! Не хочу громких слов, но это бог знает что! А все происходит оттого, что у нас тут есть один предрассудок, кстати, предрассудок не новый… при этом касается он вопроса кардинального — нашего представления о благополучии человека, быть может даже благосостоянии…
Бардин смотрел на отца, спор дал ему силы. С лица схлынула бледность, оно даже слегка порозовело — Иоанн оживал на глазах.
— Предрассудок? Какой?
— Есть старое русское представление о рае, очень старое представление, которое бытовало широко… У такого рая есть много отличительных черт, но главная — не надо работать на барина… Когда русский мужик, трижды угнетенный адовой поденщиной, говорил: «Одно слово — райская жизнь», это его заклинание предполагало — там не надо работать на барина! И в этом ничего предосудительного не было, освободиться от такой поденщины — благо. Но ведь нынче иное дело…
— По-моему, ты подвел рассказ к главному, отец? Признайся, к главному?
Иоанн улыбнулся, ну что ж, кажется, к нему вернулось и настроение.
— Угадал, к главному.
