Мирон смотрел на брата, испытывая легкое смущение.
— Как-то это возникло и схлынуло не очень заметно, — вымолвил он с некоторой неловкостью. — Вечером того дня, когда это случилось, я ужинал в пригородном ресторане, и за одним столиком со мной оказался паренек в форме летчика. Я сказал: «Жизнь уравновешивает радость и горе». А он спросил: «О каком горе вы говорите?..» Мне неудобно было ему ответить, это прозвучало бы упреком, и я смолчал, а он переспросил настойчиво: «О каком?» Как потом выяснилось, он вел себя так не по неведенью, просто это событие не ворвалось в его сознание с той силой, какая отождествляется с горем… — Он помолчал, точно стремясь еще раз проникнуть в смысл происшедшего. — Я не виню его, он не один такой, это было видно по тому, как вела себя в эти дни Америка… У нас бы вели себя по-иному…
— Так у нас, я уверен, на смерть Рузвельта и отозвались по-иному, — был ответ Бардина. — У нас любили президента…
Мирон промолчал, может быть, вспомнил тот первый разговор о Рузвельте в доме вашингтонских греков.
— Ну, что… умолк? — спросил Бардин, не тая горячности. — У нас любили президента… Не хочешь ли сказать, что слова не те?
— Не те, брат…
Бардин взорвался:
— Был Рузвельт, пришел Трумэн… одним миром мазаны, да?
— Нет, не одним…
— Наши дети лучше нас поймут, он был нам великим другом… — сказал Бардин, в этой фразе было нечто компромиссное — в судьи призывались дети. У Егора Ивановича не было желания в споре с братом идти по новому кругу.
— Хочу, чтобы нас поправили наши дети… — отозвался Мирон, его устраивала эта формула.
Мирон хотел повезти Егора к здешним грекам, но Бардин отложил эту встречу, сославшись на завтрашний разговор с Бухманом. Разговор с американцем был для Егора Ивановича важен — со смертью президента возникла новая обстановка в Вашингтоне. Если быть точным, то она возникла независимо от смерти президента, но событие это положение усугубило. Новая обстановка требовала новых знаний, встреча с Бухманом могла тому способствовать в той мере, в какой это было в возможностях американца, человека все еще осведомленного.
Но, явившись на другой день в родительское гнездо Бухмана, Егор Иванович был озадачен, увидев, что хозяин не один.
— Держу пари, вы знакомы! — обратил Бухман смеющиеся глаза на Бардина. — Ну, посмотрите внимательнее, посмотрите…
Егор Иванович смотрел на человека, стоящего перед ним, и решительно не мог узнать его, да и человек явно недоумевал, он-то определенно не знал Егора Ивановича.
— Установили? — у Бухмана было достаточно времени, чтобы развеселиться. — Хорошо, так и быть, выручу вас: это Боб Мун, помните? Я говорю, Боб Мун, мой товарищ детства и однокашник, конструктор моторов и добрый сосед, окно которого видно с нашей веранды, помните?
— Теперь помню, господин Бухман, — согласился Бардин и, достав платок, вытер им пот — нехитрая шутка Бухмана обошлась ему недешево. Егору Ивановичу стоило труда узнать его. — Приятно повидаться с вами, господин Мун, — произнес Бардин, пожимая руку долговязому блондину, который, пытаясь победить неловкость, хмуро улыбнулся.
Тьма за окном вдруг метнулась оранжевыми всполохами, взвыла: гу-у-у-у! Гу-у-у-у!
— Опять пожар! — всполошился Бухман. — Горим… круглосуточно… Нет силы, которая бы остановила этот огонь.
Явилась тетушка Клара — все в тех же крупных кружевах, однако по случаю приезда Бардина перекочевавших с платья сатинового на платье кашемировое.
— Что будем есть? — спросила она и повернулась к Бардину, ласково блеснув розоватой плешиной. Прежде, как помнил Бардин, этой плешинки не было, да и голову свою она несла не склоняя. — Может быть, повторим мясо под горьким соусом по-мексикански? — спросила так, будто бы последний раз они ели мясо по-мексикански накануне.
— Повторим, повторим!.. — подхватил Бухман торопливо, явно опасаясь, что кто-то из гостей ненароком отвергнет это блюдо. Он очень любил мясо, приготовленное по-мексикански, и заказал бы его сейчас тетушке Кларе, если бы даже гости воспротивились.
Тетушка Клара удалилась, сияя розовой плешинкой, и тут же кликнула Муна, сказав, что затупился большой кухонный нож, — видно, сосед был своим человеком, по крайней мере, в кухонных делах она доверяла ему больше, чем Бухману.
— Ну, теперь вы его вспомнили? — спросил Бухман, скосив глаза на дверь.
— Да, конечно, — не без смущения заметил Бардин. — А мог бы не вспоминать… — улыбнулся он. Действительно, задача, которую задал ему американец, была не из легких.
— Пока я сострадал и жалел соседа, он шагнул бог знает как далеко! — вдруг возгласил Бухман и с откровенной боязнью взглянул на дверь, за которой скрылся сосед. — Как у нас говорят, получил должность… где бы вы думали? В военном ведомстве… — теперь был обращен к двери не столько глаз Бухмана, сколько ухо. — И немалую должность!.. Что вы на это скажете?
Но Бардин ничего не успел сказать. Мун вернулся и не без тревоги взглянул на Егора Ивановича. Он точно пытался установить: пока точился большой кухонный нож, успел ли Бухман сказать что-то русскому гостю о нем?
— В день смерти президента мне позвонил Гарри, — произнес Бухман и взглянул на Муна — в их беседах Гопкинс звался преимущественно так. — «Как будто он не жил, — сказал он. — Как будто его не было…»
— Возможно, Гарри прав, и его действительно не было… — сказал Мун.
— Это как же понять, Боб? — спросил Бухман.
— Нет, он был, конечно, но был иным, чем это нам старались представить, — заметил Мун. Только сейчас Егор Иванович заметил, что у гостя были синие глаза, твердо-синие, похожие на кристаллы купороса. — Так бывает в жизни: в сознании людей вы один человек, а на самом деле другой…
— А вот это интересно, объясни, пожалуйста, — воодушевился Бухман. — Значит, в представлении молвы?
Бардин подумал: да не пригласил ли он меня сюда для того, чтобы затравить этот спор о Рузвельте? Знает, что для меня это небезразлично, и решил сшибиться с Муном. Дело не в Муне, а в тех, кто на него похож, их в Штатах немало.
— Я не знаю, как нашему русскому гостю, а мне это интересно, объясни, пожалуйста, объясни… — в тоне Бухмана не было ничего нарочитого, он действительно хотел узнать, о чем думает Мун.
Сосед Бухмана улыбнулся, опустил глаза, задумавшись.
— Я убежден, что Рузвельта создали, как бы это сказать поточнее, особые условия нашего времени, — начал он в той спокойной и неторопливой манере, какая свидетельствовала: он понимает, что вниманием злоупотреблять нельзя. — Если бы на месте Рузвельта был Линкольн, то он бы воздействовал на нас мыслью, силой мысли своей необыкновенной, в то время как Вашингтон заявил бы о себе силой своей личности, тоже необыкновенной… Рузвельт? Ну, что можно сказать о человеке, который за всю свою жизнь не написал ни единого документа, достойного памяти потомков?
— Погоди, но это разве в такой мере важно, что зачеркивает все остальное? — остановил друга Бухман — котел большого спора набирал градусы, ртутный столбик пошел вверх.
— Нет, сам по себе этот факт, быть может, и не столь значителен, хотя я придаю ему значение немалое, — он не без чувства собственного достоинства сказал «я». — Но важно иное: за этим фактом скрыт, если хочешь знать, другой факт, значительно более важный…
— Какой, Боб?
Мун молчал, он понимал, что столкновение неизбежно. Оно, это столкновение, было тем более неизбежно, что рядом был русский. Он мог не знать веры Муна, но ему была известна вера Бухмана. На взгляд русского, Бухман не мог не возразить Муну, — оставив реплику своего американского гостя без ответа, Бухман ставил себя, по крайней мере в глазах русского, в тяжелое положение.
