Оля!.. Тетя Оля!..» Я заметалась: Сережка, его голос!.. Смотрю во все глаза. «Тетя Оля, я здесь, я здесь!..» Ты понимаешь, ослепла, ничего не вижу, хоть ложись под поезд! А он: «Оля… Тетя Оля!..» Поезд прошел. Стою на полотне, не пойму: или мне привиделось это, или на самом деле так было?..
Они стояли посреди сада и молчали. Пламенел куст рябины по-октябрьски нестерпимо, побеждая тьму. И прядь волос Ольги, упавшая на щеку, тоже была полна живого огня. Она терпела этот огонь у себя на щеке и не торопилась отвести его.
— Привиделось, Ольга, — сказал Бардин.
— Нет, Егорушка, не могло привидеться.
— Привиделось…
Она положила руку ему на грудь — несмелую, живую. Он молча шагнул к дому, и ее рука какое-то время следовала за ним, потом упала.
— Привиделось… определенно привиделось.
Она не могла скрыть своего состояния, Ольга. Бардин видел, как она стояла посреди столовой и ее локон все еще лежал на щеке — она так и не успела его отвести. Глаза сестры молчаливо следили за ней. Казалось, ничего нельзя было утаить от этих глаз, они все видели.
— Что с тобой, Ольга? — спросила Ксения.
— Ничего…
Позже, когда они сели ужинать, Бардин поймал на себе взгляд Ольги. Были в этом взгляде невысказанная досада и укор, злой укор. Какая досада жгла сердце Ольге, в чем она укоряет Бардина? Что- то с нею творилось непонятное с тех пор, как пропал Леня. Какая-то она стала не такая. Вот и голос, что послышался ей на полотне… Мать родная, видно, горе родит чудеса, не было горя, не было бы дива!
Только Ирка не восприняла настроения, поселившегося в семье, — все мыла в трех водах свои жиденькие кудряшки и пыталась нанизать на них мамины папильотки. Только вчера вырезала лошадок и шила куклам платья, а потом явилась с ярко-черными ресницами. «Ксения, стыд-то какой: не Ирина, девка уличная…»
Но Ксения только рассмеялась, закрыв рукой глаза. «Ничего не поделаешь, природа… Я сама была такой в ее лета…»
И дом наблюдал, робея и страшась, как Ирка тащила из маминого шкафа одно платье за другим и, вырядившись, шла к деду. «А ну взгляни, Бардин, как оно мне?.. К лицу?..» — «К лицу… — говорил старик, не поднимая глаз, затененных седыми лохмами, и, дождавшись сына, шептал тайком: — Ну, жди, Егор, принесет она тебе… в мамином подоле… двойню! Вон какие зыркалы у нее, цыганские… Они, цыгане, скороспелые!»
Но то было прежде, а сейчас Ирку сморил сон. Отец отнес ее в детскую — Иркина комната все еще звалась детской — и, вернувшись, лег на тахту, еще хранившую тепло Иркиного тела. Ольга ушла к сестре, чтобы устроиться подле нее. С тех пор, как пропал Леня, в их комнате (в Ивантеевке у них была комната) все оставалось таким, как было при нем, и это пугало Ольгу.
И Бардин вспомнил, как Ольга увлекла его в сад и стала рассказывать о Сережке, повторяя, как рефрен: «Тетя Оля… Тетя Оля…» И еще вспомнил Бардин эту прядь Ольгиных волос на пламенеющей щеке, живую прядь… И на память пришел случай, как на Ольгиной свадьбе охмелевшие гости кричали: «Горько!», а она целовала по очереди Леню и Егора. А гости заходились от хохота и кричали пуще прежнего «Горько!», а Ольга продолжала целовать Алексея и Егора. Помнится, все смеялись, даже Ксения. «Ну и глупа ты, Оленька!.. Ну и глупа, Оленька!» — могла только вымолвить Ксения.
Бардин приподнялся и пошел к окну. «Вот ведь мерещится: рассказ был о Сережке, а из головы не идет Ольга!..» Он распахнул окно. Было прохладно и ясно. Было тихо, только где-то на западе, время от времени зарываясь в тишину, шел самолет да совсем рядом, обнаженная полуночным безмолвием, бежала электричка.
Бардин уже уснул, когда над его головой затряслось окно, того гляди вылетит. Егор Иванович помнит, что с вечера он запер калитку, значит, кто-то перелез через забор. И почему в это окно, если оно выходит в сад, а сад тоже закрыт?
— Сережка!..
— Папа!..
Вот оно — чудо, рожденное бедой.
— Ксения!.. Ксения!..
— Я слышу… Я давно все слышу…
В одно мгновенье все лампы зажжены, все двери настежь.
Вот и Сережка: наголо острижен, в шинельке с чужого плеча, в кирзовых сапожищах, исхлестанных осенней грязью.
— А тетя Оля сказала, я не поверил!
— Я кричал, папа, я так кричал…
Да не плачет ли он?.. Куда его строптивость девалась?..
— Ну, садись, ближе к матери садись, рассказывай.
— Что рассказывать?.. Получил вот две штучки, — он касается пальцами петлиц. — Еду!
— А куда еще?..
Проснулась Ирка, прибежала в ночной рубашонке, прилепилась к брату с другого бока. Вот так и сидит, облепленный: мать с одного боку, сестра с другого. Только Ольга стоит поодаль, дальше, чем надлежит ей стоять, смотрит хмурыми глазами на Сергея, потом на сестру, потом опять на Сергея.
— Ты надолго к нам, сын?
Сергей молчит — боится ответить. Смотрит на мать…
— Надолго?
— Сейчас уеду.
Мать заплакала, вцепилась в него. Ирка взглянула на брата застланными влагой глазами, намертво сжала руку.
— Приехал… пока поезд перегоняют с одной дороги на другую…
— На Ленинградскую перегоняют?
— Да.
Бардин встал, шумно зашагал по комнате.
— Ну, отпустите вы его… Вцепились — не побежит… — Но Ксения все еще держалась за Сергея.
— Сереженька, Зою позвать?..
Бардин застучал своими башмаками еще усерднее.
— Конечно, позвать! Сейчас же позвать. Позову я.
Сейчас Ксения отпустила сына.
— Нет, я позову… Дайте мне ее позвать.
Бардин вознес свои пухлые ручищи.
— Идти-то через сад… Куда ты пойдешь?
Но она уже потянулась к стулу, где лежал ее плед.
— Нет, Егор, я так хочу, я пойду!
— Тогда разреши Ольге тебя проводить.
— Нет.
Она натянула на худые плечи плед и пошла, держась за край стола, потом оперлась ладонью о стену, потом ухватилась за ручку входной двери. Они подошли к окну, все подошли, чтобы видеть, как она будет идти. Все стояли и смотрели, как она идет по саду. Луна была скрыта за плотным пологом облаков, но в саду было светло. Им было хорошо видно, как она идет от дерева к дереву, отталкиваясь от стволов деревьев, остающихся позади, и принимая новое дерево, будто оно выходило ей навстречу. Будто она отыскала тайну того, как в этой лавине беды ухватить крупицу счастья.
— Зоя… Зоенька! — кричала она в ночи.
А Сережка, казалось, забыл и про мать, и про Зою, которую должна была привести мать с минуты на минуту. Он поставил на обеденный стол приемник, который соорудил еще этим летом, и, включив его, затих.
— Я все сделал, кроме задней стеночки, — говорил он Ирке, переводя дух. — Вот вернусь и
