оказалась главным надзирателем за соблюдением кодекса. Как мы узнали из этой главы, ее переход к моральному осуждению в конце XVI века совпал с проявлением первых симптомов более широкого распространения невроза в обществе.
Хотя инквизиция сама и не была непосредственным подстрекателем сексуальных игрищ беат и алюмбрадос и даже преследовала их, ее моральная сила, определяющая общественную атмосферу, привела к такого рода событиям.
Все это было результатом обстановки, сложившейся в Португалии и Испании задолго до инквизиции. Аристократ из Силезии, посетивший Лиссабон в 1485 г., писал, какими «страстными в любви» были португальцы. Женщины одевались так откровенно, что половина груди оставалась открытой, они «оказывались безумны от чувственности, подобно мужчинам, готовым на все»[1315]. Итальянский путешественник Фредерико Бадоардо писал в 1557 г. (как раз в то время, когда инквизиция приступила к осуждению безнравственного поведения), что испанцы «ели и пили чрезмерно много, а это в сочетании с жарким климатом означало, что они с энтузиазмом предавались любовных утехам. Женщины были готовы к порокам всех видов»[1316] .
Следовательно, есть основания полагать, что в конце Средних веков существовала немалая сексуальная свобода[1317]. Широко распространились бордели, которые открывались очень быстро во время колонизации Канарских островов в начале XVI века[1318].
В начале XVI столетия не было табу на нудизм, люди спокойно раздевались и мылись на виду у всех[1319]. Но по декрету, выпущенному в Испании в 1623 г., закрыли все бордели[1320]. К началу XVIII века жизнь в Испании и Португалии стала определяться по другой шкале ценностей.
Но каким же образом тогда можно объяснить чрезвычайное подавление в обществах? Там неправильно направленная сексуальная энергия расплавляла свечи. Там уровень иллюзий достиг такого размаха, что женщины могли поверить в свой договор с дьяволом, поскольку дьявол всегда появлялся в одном и том же образе, словно школяр, который хотел иметь секс[1321] . Там священники и беаты верили, что их сексуальные вожделения — божественное благословение. Там жестокость, садизм и мазохизм стали неотъемлемой частью изгнания нечистой силы из одержимых…
Меру эмоциональной жестокости и членовредительства понять и определить трудно. Но если мы учтем, что типичный акт покаяния в конце XVII века представлял собой помещение руки в пламя свечи, которую держали в пламени по возможности дольше, чтобы понять, что адское пламя вечно[1322], то становится очевидным: существовавший уровень подавления мог привести только к ужасающему выплеску. Это мы и наблюдали в данной главе.
Согласно интерпретации общества, предложенной Фрейдом, подавление — существенная часть «договора», с которым люди вступают в социум. Мы обязаны подавлять определенные желания, чтобы взаимодействовать с другими людьми и иметь общие социальные цели. Там, где люди хорошо приспособились, эти подавленные желания выражаются во фрейдистских оговорках, во сне и в литературе. Но там, где у людей развиваются комплексы, может появиться невроз. В подобных случаях продолжают существовать подавленные желания, но само подавление вынуждает отвергнутые аспекты либидо выражаться искаженным иносказательным образом.
Возможно, нам поможет возвращение к размышлению над тем уровнем жестокости, который сопровождал появление новой инквизиции в конце XV века. Как мы видели, жестокость в конце концов заменили более систематическим и даже менее воспламеняемым отношением к преследованию.
Но жестокость подавления не прекратилась. Требуя другого выхода, подавленность проявляется в виде неврозов, которые мы уже наблюдали. Затем изменяется направление воздействия, и подавление оказывает влияние на свой первоисточник — на общества Португалии и Испании.
Это классический пример того, что Фрейд называл «возвратом подавленного». Ситуация сама по себе напоминает нам: жестокость после того, как она выпущена на свободу, обуздать и направить обратно трудно. Она разлагает. Ее переносят с конверсос на лютеран, затем — на морисков, а потом она возвращается к «старым христианам».
Эта жестокость может вылиться в имперскую экспансию, но в итоге возвратится в исходную точку, устроится на насест…
Следовательно, с введением инквизиции и началом гонений были заложены основы для создания невротического общества. Изгнание нечистой силы и сопровождающих смехотворных иллюзий явились простым напоминанием об опасностях, всегда неизбежно появляющихся в результате преследования противника. Но наших самых опасных врагов, если мы хотим оставаться честными сами перед собой, всегда можно найти в нас самих. Жестокость и репрессии способны всего лишь пройти по замкнутому кругу, возвращаясь к исходной точке своего появления…
В течение ряда лет я копался в архивах инквизиции в Португалии и Испании, в Мадриде и Лиссабоне. Национальные архивы расположены в неофашистских зданиях, построенных во время правления иберийских диктаторов XX века, Франко и Салазара. Каждый раз на письменный стол мне приносили толстую кипу желтеющих документов. Я развязывал матерчатые бечевки, которыми они были связаны, и приступал к чтению. Всегда какой-нибудь кусок пергамента рассыпался. Когда я заканчивал чтение и возвращал документы, пыль оседала пятнами там, где я читал, напоминая мне о мимолетности и непостоянстве нашей жизни и моральных стандартов.
Подобно любому из нас, я тоже слышал об инквизиции. Но когда я только начал совершать свои одинокие походы в архивы, то и представить не мог, какие чудовищные преступления мне придется вскрыть. Мир погружался в сплошные потемки во времена страшной скорби, садизма и потери самих себя.
Каким образом такое систематическое злоупотребление можно измерить аналитическими и научными методами? Тут не находится слов…
Иногда меня охватывала печаль не столько из-за прочитанных историй, сколько из-за безжалостного принуждения, с которым я возвращался к чтению. Это часто воспринималось как отражение той жестокости, с какой сами инквизиторы проводили свои расследования. Но затем я натыкался на рассказ о сопротивлении, и печаль этих тяжелых пыльных читальных залов рассеивалась.
Временами утешал и упадок, сопровождавший эту скорбь. К первому десятилетию XVIII века социальная архитектура, в которую заложили моральную и культурную инерцию, начинала пожинать свои плоды. Но лидеры продолжали двигаться вперед, словно ничего не менялось. Когда Филипп V утвердился в качестве нового короля Испании (чем и закончилась Война за испанское наследство) увеличилось количество осужденных. Во время его правления (1700-46) состоялось пятьдесят четыре аутодафе. Семьдесят девять человек были сожжены у позорного столба заживо, а еще шестьдесят три — символически (в изображении)[1323].
В 1721 г. в Куэнке пять человек, тайно исповедовавших иудаизм, сожгли заживо. В 1722 г. в Вальядолиде еще сожгли еще троих, в 1723 г. — еще двенадцать (в Гранаде)[1324].
В Португалии, где не велась война, которая могла прервать инквизиторский процесс, жестокость тоже не уменьшилась. В 1732 г. восемь человек «освободили» (передали светских властям для казни) в Лиссабоне, в 1735 г. — еще семерых[1325]. В 1737 г. последовали еще двенадцать человек, включая одного из Бразилии, а в 1739 г. — следующие одиннадцать (при еще одном бразильском деле)[1326].
Только в одном Лиссабоне в период с 1744 по 1746 гг. «освободили» (казнили) еще семнадцать человек. Подавляющее большинство этих процессов в обеих странах связано с тайным иудаизмом — «португальской ересью»[1327].
В Испании переформированное правительство во главе с Бурбоном предприняло попытку сократить власть инквизиции. В 1713 г. министр Филиппа V де Маканас предложил упразднить финансирование инквизиции. Инквизиция отреагировала тем, что завела дело на Маканаса. Ему пришлось бежать из страны[1328].
Это частичное возрождение инквизиции в начале XVIII века в Испании вновь свидетельствует о том,
