могу. Мы встали из-за стола и направились к выходу. Уже на улице, перед моим вечно поникшим домом, он притянул меня к себе, обнял и сказал мягко:
—Я знаю, что был нетактичен сегодня. Понятно, что по больному, но я должен был все это сказать. Ты делаешь ошибку, я уверен. Обещай мне, что подумаешь, о чем мы говорили, ладно?
— Обязательно, — скороговоркой выдавила я, повернулась и стала подниматься по ступенькам к подъезду. Знает, что по больному, а все равно продолжает, подумала я, спиной чувствуя, что он смотрит, как я открываю дверь, Я открыла ее и вошла вовнутрь, так и не обернувшись.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Смешно было то, что Марк действительно позвонил мне следующим утром ровно в полшестого, и голос у него был заспанный и оттого особенно теплый и милый.
— Давай вставай, пора, полшестого, — чуть-чуть заплетающимся языком пробурчал он.
— О, — я потянулась в постели, — я могла еще десять минут поспать.
— Ты же сказала: в полшестого, — все так же невнятно сказал Марк.
— Ладно, встаю, — согласилась я трезвея. — Счастливчик, ты-то небось еще спать будешь.
— Конечно, буду. В такую рань встают либо сумасшедшие, либо одержимые.
— Я одержимая, — выбрала я из двух.
— Кстати, — вдруг его голос зазвучал совершенно нормально, без намека на сонную расслабленность, — освободи себе субботу. Мы приглашены на вечер.
— На вечер? — удивилась я. До этого мы ни разу никуда не ходили, встречаясь только, чтобы увидеть друг друга. — Куда?
Мне стало любопытно.
— Какая тебе разница? Приглашены. Давай вставай, а то опоздаешь. Целую.
— Целую, — машинально ответила я и повесила трубку.
Как ни странно, но почему-то тот дурацкий разговор в кафе запал мне в душу. Возможно, потому, что это был первый случай, когда Марк был напорист, почти агрессивен со мной и не побоялся сказать неприятное. «А что, если, — вдруг неожиданно предположила я, — что, если он прав?»
Не то чтобы все эти науки, которые я изучала, очень раздражали меня, скорее они оставляли меня равнодушной. Если честно, я никогда не задумывалась, что всей этой занудностью мне придется заниматься всю оставшуюся жизнь. Не потому, что мне эта мысль была непонятна, чего же может быть проще, а просто я вообще никогда не думала в терминах «всей жизни». Ну учусь, ну закончу когда-нибудь, через несколько лет, ну наверное, пойду работать, ну начну зарабатывать — и все, и на этом фантазия и мечта останавливались, потому что дальше и не стремились. Даже день окончания университета маячил в таком расплывчатом отдалении, что думать о нем, казалось, все равно что думать о следующей жизни, в которой я буду, может быть, кротом, хотя все же лучше белкой, хотя бы хвост пушистый.
Но после разговора с Марком я вдруг представила, что мне на самом деле придется до бесконечности заниматься этой смертельно одинаковой бухгалтерией, хоть назови ее экономикой, и сразу такая тошнотворная скука охватила меня, что я бы предпочла действительно стать кротом, или белкой, или кем мне там полагается прямо сегодня. Не то чтобы я думала обо всей этой теоретизации, о которой говорил Марк, о всяком там творческом парении и прочих красивостях, а просто горизонт моего жизненного планирования отодвинулся, и я представила себя в будущем, там, где никогда почему-то до этого себя не представляла.
«Но, с другой стороны, — подумала я, — а что не занудно, что вызывает у меня одухотворенный восторг?»
И честно призналась: ничто, во всяком случае, ничто из того, что я знаю.
В школе я всегда училась хорошо, все давалось мне более или менее одинаково легко, я ничему не отдавала особого предпочтения, может быть, только к десятому классу — косметике.
В институт, в Москве, я поступила в тот, в котором, чего греха таить, имелись прочные знакомства. Романтическая идея призвания, так яростно проповедуемая в школе, как и все другие проповедуемые в школе идеи, в меня не запала. Сама идея призвания, особенно для «будущей женщины», казалась тогда, в той стране абсурдной.
В процессе своего незаконченного высшего образования я иногда с интересом наблюдала за незначительной группкой очень увлеченных не то радистов, не то программистов, вечно озабоченно обсуждающих всякие транзисторы и прочие острые и колкие железки, но наблюдала за ними скорее с анатомическим, чем с практическим интересом. Они, надо сказать, хоть и вызывали у всех нормальных людей, и у меня в том числе, уважение своей замкнутой увлеченностью, но я все же подозревала их... хотя даже не понятно, в чем — может быть, в отсутствии гармоничной полноценности.
Так что к субботе, к моменту, когда Марк заехал за мной, моя новая жизненная позиция выглядела приблизительно так: хорошо, я не хочу заниматься этой уже осточертевшей мне бухгалтерской гнусностью. Но чего же тогда я хочу?
По домофону голос Марка звучал привычно, как будто мы с ним почти не поссорились несколько дней назад. Когда он появился б дверях, и я взглянула на него, мой взгляд беспомощно заметался, пытаясь то разом охватить его всего, то выделить отдельную деталь, но, как завороженный, не в силах был вырваться из поля притяжения, создаваемого его фигурой. Лицо мое, наверное, выражало комическое изумление и растерянность, что добавляло всему моему виду неподдельную искренность.
— Марк, — протянула я, — это ты?
Марк смущенно улыбнулся и развел руками. Он был в черном фраке, в блестящей белизной рубашке с жабо и, что было умилительнее всего, в бабочке.
— Неужто это так серьезно? — с неподдельным испугом спросила я.
Я никогда не видела его таким прежде. Когда мы встречались, он всегда был в джинсах и в рубашке со свободным воротом или в свитере — смотря по погоде. Более того, вид у него был не то что небрежный, а скорее вид человека, не обращающего внимания на свою одежду и к тому же подчеркивающего это. Мне и в голову не приходило представить его даже в костюме с галстуком, не то что во фраке. В моем воображении он ассоциировался только с этим неформальным, чуть артистическим образом, который, в общем-то, был мне привычен и нравился. Но сейчас он выглядел совсем иначе — картинка из журнала, образ из телевизионной передачи про роскошную жизнь — изящный, броский, светский и потому так очевидно не соответствующий убогой обстановке моей одинокой квартирки.
— Марк, — сказала я, потихоньку приходя в себя, — для нас нет счастья в этой жизни.
— Почему? — спросил он, принимая мой тон.
— Мы с тобой самая что ни на есть неравная пара. У меня нет шансов дотянуться до тебя.
— Мы купим тебе фрак и сравняемся, — предложил он. Это меня успокоило. Я подошла к нему, подняла руки и, чтобы они кольцом сошлись на его шее, потянулась вверх, даже приподнялась на цыпочки.
— Нет-нет, не наклоняйся, — предупредила я его движение мне навстречу, — я сама, — и почти вплотную приблизилась к его лицу. — Марк, — несчастным голосом прошептала я, — а что, если они не продают фраки для женщин? Мы тогда пропали.
Мои губы лишь чуть коснулись его кожи, а руки на шее разомкнулись, и одна, передвинувшись чуть повыше и погрузившись в теплую густоту его волос, позволила второй соскользнуть на его грудь и продолжить скольжение вниз, ощущая каждую мышечную неровность его тела и отдавая свою заряженную несколькими днями разлуки энергию и теплоту.
— Во сколько нам там надо быть? — заговорщицки тихо спросила я.
— Ты чудесная, — сказал он. — Я так соскучился. — Он все же наклонился, и его губы нежно и влажно пробежали по моей шее. — Но нам надо ехать, мы не можем опаздывать.
— Ну на секунду, — прошептала я. Он покачал головой.
— Нам надо ехать, — повторил он.
Я опустила руки и отступила на шаг.
