слова прежде всего означали, что Молчи-Молчи не был для молодых офицеров ни товарищем, ни офицером в полном смысле этого слова. Он был инородным телом. Он следил за нашими мыслями и не верил, по своей должности не верил, что все мы, солдаты и офицеры, намерены в случае чего защищать родину. И власти у него было больше, чем у других, и идти против него было равносильно самоубийству.
Случай в военном городке
Это было в начале 1968 года. В военном городке, где мы стояли, наш артиллерийский полк граничил с маленькой минометной частью. И так получилось, что большинство личного состава в нашем полку были ребята русского происхождения, а у минометчиков большинство — с Кавказа и из Средней Азии. В моей батарее был паренек из-под Рязани по фамилии Свечин, с лицом как у царевича из мультфильма. Веселье было в Свечине разливанное. И редкая девушка в деревне Покровка не липла к нему. Нас, славян, это, в общем, только забавляло. Ну, подшучивали над ним, ну, немного сердились — не больше. Кавказские же ребята, с солнцем в крови, на успех Свечина смотрели косо. Сначала только дулись, а потом перешли и на национальный вопрос. Начали говорить, что мы, русские, сидим в Кремле и распоряжаемся их землями, что мы богаче их и что у нас больше прав. А Свечин взял вдруг и сказал: «Покажите мне человека в Союзе более бедного, чем у нас в деревне — у нас и электричества-то там до сих пор нет, — я не только перестану девкам здрасьте говорить, но и свою пилотку съем вдобавок».
Шли дни. И в нашем военном городке все рос и рос, как говорят в учебниках, национальный антагонизм. Один татарин даже сказал, что мы татар из Крыма в Сибирь сослали и половину из них истребили по дороге. Большинство из нас, русских парней, не сообразило даже в начале в чем дело… Какие татары? Какой Крым?.. В школе этого не проходят. Некоторые логически рассудили: а что, действительно в Крыму жили татары. Теперь их нет. Куда они подевались? В начале века были, после революции были, а теперь — нет. А ведь их было много, наверное. В общем, никто не обиделся. Поговорили и забыли.
Через пару дней, после отбоя, несколько минометчиков зашли в наше спальное помещение и устроили Свечину темную. Темная — это значит человека накрывают с головой одеялом (по обычаю и чтобы он не видел, кто бьет) и колотят снятыми с ног сапогами. Пока Свечин стонал, некоторые из славян приподняли головы, но убедившись, что, в общем, в казарме не так уж шумно, вновь уснули. Минометчики вошли во вкус и еженощно — до или после обхода дежурного офицера — проникали в нашу казарму, выбирали жертву, устраивали ей темную и спокойно уходили. Я уж, право, не помню то ли со всеми считал, что моя хата с краю, то ли вообще ничего не думал. Некоторые даже смеялись над пострадавшими, советуя им в следующий раз охать тише. Затем приходила очередь и этих шутников.
Быть может, весь полк так бы и прошел через темную, если бы не подоспело 23 февраля. После парада каждый, как мог, доставил себе немного забытья. Друзья делились чем могли — последней каплей водки, спирта, одеколона, кто курил анашу, давая другому затянуться разочек. До отбоя было еще часа два. Солдаты, разомлев, валялись на койках, курили. Благо, офицеров не было. Вдруг в казарму ворвался заряжающий второго орудия Малашин. Лицо горит, нос раздувается. Встал посреди казармы и как заорет: «Кацапье! Развалились, дрыхнете, а там — Малашин указал в сторону казармы минометчиков — про нас говорят, что мы русское дерьмо!»
Много позже я припомнил слова Пушкина: «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
Кто-то заорал: «А ну, славяне!»
И все ринулись к казарме минометчиков. И, не глядя на лица, разнесли все вдребезги. И никто не подумал: как же так получается, что солдаты Советской армии громят своих же. Человек пятнадцать угодили в госпиталь с переломами и сотрясением мозга.
Только вернувшись в свою казарму, мы обрели способность рассуждать. Многие храбрились, стараясь побороть стыд. А после всей казармой пошли навестить минометчиков, передать гостинцы. Но в глаза не смотрели.
Начальство это дело, конечно, замяло. А мы — мы долго ходили как в воду опущенные.
Анаша
На Дальнем Востоке зима бьет человека не так холодом, как ветром. Он пробивает шинель, ватник, караульную шубу, изматывает. Стоишь и боишься как бы и душу вдруг не унесло. А на зимних учениях и караульной шубы нет, нет часто и валенок. Одно спасение — достать сапоги размера на два больше ноги и хорошо завернуть ноги в газету — в «Правду» там или «Красную звезду». Не сделаешь этого — настрадаешься. Ночью, мучаясь, будешь проклинать каптерщика, продавшего в деревне твои валенки, и старшину, пропившего вместе с ним вырученные деньги.
Старший лейтенант Потапенко из второй батареи в ответ на жалобу, любил поговаривать: «Ничего, ты не свинья — ко всему привыкнешь». Иногда снисходительно добавлял: «Не знаешь разве поговорку: хочешь жить, умей вертеться». И уходил паренек из его теплой самоходной будки обратно на мороз с незамерзающим отчаянием и злобой в душе.
Я однажды наблюдал за таким мальчиком, для которого эти зимние учения были первыми. Ему, наверное, и девятнадцати не было. Мне стукнуло уже 22 года, учениям я счет потерял и за все время только раз обморозил себе ногу. Паренек стоял возле орудия и глядел на гуляющего взад и вперед по позиции ефрейтора Хубилая. Парень смотрел на него в остолбенении. И не мудрено. Ефрейтор был без перчаток и варежек, а телогрейка и гимнастерка даже не были как следует застегнуты. Хубилай подошел ко мне и спросил: «Володя, чего эта зелень на меня так выпятилась?» Спросил и ткнул пальцем в сторону замерзающего паренька. Я ответил: «Разве сам не знаешь? Ты для него чудо природы». Хубилай растянул губы в грустную и вместе с тем довольную улыбку. Потом сказал: «Пойдем к нему. Ведь пропадет ребятенок».
Я встал со снарядного ящика, на котором сидел. Я уже два года дружил с Хубилаем… Он был… впрочем, кого интересует национальность друзей. Хороший парень, настоящий друг — и все. Два года тому назад Хубилай также мерз на учениях, но кто-то сжалился над ним, дав ему покурить папироску с анашой. Анаша — самый распространенный на Дальнем Востоке наркотик, нечто вроде гашиша, только гораздо слабее. Но для солдата важнее всего то, что анашу он может сам делать — из конопли. И некоторые вместо того, чтобы пойти, например, в кино, есть сладости или попытаться найти себе добрую девушку, во время самоволки уходили в поле, искали коноплю. Находили ее, расцветшую. И хлопая руками по цветку, собирали пыльцу, еле видимую, почти неосязаемую руками. За шесть-семь часов работы можно, как говорили анашисты, «создать себе комочек». Если отцвела конопля, а запас не сделан, то работа предстоит более долгая, тогда необходимо растирать семена. Затем, аккуратно выпотрошив папиросу, смешать табак с крошечным кусочком анаши. Надышишься — и нет горестей, нет мороза, нет сомнений, нет желаний. Есть покой.
Я сам прошел через это, но спустя несколько месяцев после первой папироски выкинул прочь свой кусочек анаши. Мне из дому прислали денег, и я купил несколько бутылок перцовки. Согревался ею, тянул через соломинку. У Хубилая и у десятков других ребят в части не было родственников, которые посылали бы им деньги. У них не было перцовки и они втянулись. Паренек, обомлев, смотрел на Хубилая, но он не видел, как я, что у Хубилая лицо желтое и неестественно расширены зрачки, не знал, что за два года он потерял двадцать килограмм веса, не знал, что трудно будет, почти невозможно будет Хубилаю без анаши.
Я не стал мешать Хубилаю. Он расставался ради чужого парня с кусочком анаши, с кусочком своей жизни. Это мало кто мог сделать. Он губил парня? Да, возможно. Но когда парень задышал часто-часто анашистым дымом и забыл о холоде, смерти и своем несчастии, когда стал спокойно смеяться, когда в нем исчезло много животного и появилось много человеческого, я поверил в торжество несправедливости.
