Безымянный

стоило увидеть. Затем, как было заведено, кто-нибудь спрашивал ее, приближаюсь ли я, несмотря ни на что, продолжаю ли двигаться вперед — они не могли заснуть, те, кто еще бодрствовал, не убедившись, что я не утратил достигнутого. Я двигался — и иных свидетельств не требовалось. Я так долго уже продвигался, что, и при условии моего дальнейшего пребывания в движении, оснований для беспокойства не было. Меня запустили, так с какой же стати я должен останавливаться, на это я просто не был способен. Затем, перецеловав друг друга и пожелав приятных снов, все засыпали, за исключением дежурного. А что если его окликнуть? Бедный папа, он сгорал от желания подбодрить меня. Держись, мальчик, это последняя твоя зима. Но мысль о моих трудах, о трудностях, которые я взял на себя, удерживала его, он понимал, что сейчас будоражить меня не стоит, момент неподходящий. Но что чувствовал лично я, в то время? О чем думал? Чем? Трудно ли мне было поддерживать в себе боевой дух? Ответ таков, цитирую Мэлона: Я был поглощен ближайшей задачей и совершенно не стремился выяснить, точно или хотя бы приблизительно, в чем она заключалась. Моя единственная трудность состояла в том, чтобы, максимально используя убывающие силы, продолжать, поскольку не продолжать я не мог, сообщенное мне движение. Это обязательство и кажущаяся невозможность его выполнения превратили меня в механизм, полностью исключая всякую игру разума или эмоций, так что в своем нынешнем положении я стал похож на старую надломленную ломовую клячу, не способную даже понять, ни инстинктом, ни из наблюдения, движется ли она к стойлу или прочь от него, впрочем, и безразличную к этому. Вопрос, как подобное возможно, наряду с другими вопросами, давно перестал меня занимать. Столь трогательное положение казалось мне довольно привлекательным, и, припоминая его, я снова задаюсь вопросом, не я ли вращался в этом дворе, как уверял меня Махуд. Имея достаточный запас болеутоляющих средств, я обильно использовал их, не позволяя себе, однако, принять смертельной дозы, что положило бы конец моим функциям, каковы бы они ни были. Заметив, так или иначе, жилище, и даже допустив про себя, что, возможно, видел его раньше, я бросил о нем думать, равно как и о дорогих родственниках, наполняющих жилище доверху, в поднимающейся лихорадке нетерпения. Хотя до цели оставалось рукой подать, шаг я не ускорил. Сомнений быть не могло, но необходимо беречь силы, если я хотел прибыть. Никакого желания прибывать. Никакого желания прибывать у меня не было, но сделать для прибытия все, что в моих силах, было необходимо. Желанная цель, нет, времени подумать об этом никогда не было. Продвигаться вперед, я по-прежнему называю это «вперед», продвигаться и приближаться — вот что было моей единственной заботой, если и не по прямой, то, по крайней мере, по предназначенной мне траектории, ни для чего другого в моей жизни места не оставалось. По-прежнему говорит Махуд. Ни разу я не остановился. Кратковременные привалы- не в счет, их целью было укрепить меня в движении вперед. Я пользовался ими не для размышления над судьбой, а для того, например, чтобы натереться мазью Эллимана или вколоть себе опиум, что не так-то просто для человека с одной ногой. Часто раздавался крик: Он упал! — но на самом деле я припадал к земле по собственной воле, для того чтобы отбросить костыли и иметь возможность воспользоваться, в покое и удобстве, обеими руками. Нелегко, разумеется, человеку всего с одной ногой припасть к земле, в полном смысле этого слова, особенно если он слаб головой и его единственная сохранившаяся нога обессилела, от недостатка упражнений или от их избытка. Самое простое, что остается в этом случае, — отшвырнуть костыли и рухнуть. Именно так я и делал. Таким образом, когда говорили о моем падении, то не слишком ошибались. Случалось, что я падал не по своей воле, но не часто, я закален в сражениях, поверьте мне. Впрочем, думайте, что угодно. Поднимаясь и падая, принимая лекарства, ожидая, когда боль стихнет, переводя дыхание, прежде чем продолжить путь, я останавливался, если вы настаиваете, но не в том смысле, в каком говорили они: Он снова упал, он никогда до нас не доберется. Когда я проникну в этот дом, если когда-нибудь проникну, я буду вращаться все быстрее и быстрее, все более и более конвульсивно, как собака, замученная запором или глистами, переворачивая мебель, в окружении семейства, когда все сразу постараются обнять меня, до тех пор пока последняя судорога не отбросит меня в противоположном направлении, и я не удалюсь прочь, задом наперед, так ни с кем и не поздоровавшись. Надо бы остановиться на этом подольше, кажется, в этом рассказе есть доля истины. Махуд, вероятно, уже отмечал, что я скептик, поскольку иногда он небрежно бросал, что у меня не хватает не только ноги, но и руки. Что касается соответствующего костыля, то я сохранил, по всей видимости, подмышку, чтобы удерживать его и им орудовать, прибегая к помощи единственной ноги для того, чтобы ударом выбрасывать конец костыля вперед, когда в этом возникала нужда. Но что потрясло меня буквально до основания, до той степени, когда сознание мое (Махуд говорит) обуяли непреодолимые сомнения, это предположение, что бедствия, пережитые моей семьей и замеченные мной сначала по доносящимся звукам агонии, а затем и по запаху разлагающихся тел, именно они заставили меня повернуть назад. Начиная с этого момента, я перестал ему верить. Объясню почему, это даст мне возможность подумать о чем-нибудь другом, и, в первую очередь, о том, как вернуться к самому себе, я бы охотно этого не делал, но это мой единственный шанс, по крайней мере, я так считаю, единственный шанс замолчать, сказать, наконец, что-нибудь правдивое, если именно этого от меня ждут, чтобы нечего было больше говорить. Итак, причины. Назову три или четыре, этого должно хватить. Во-первых, моя семья — сам факт наличия семьи должен был бы меня насторожить. Но в определенные моменты моя благожелательность такова, а мое желание, пусть кратковременное, пусть слабое, влиться в великий поток жизни, струящийся от простейших одноклеточных до сложнейших человекообразных, таково, что я, нет, вводное предложение еще не кончено. Начну снова. Моя семья. Начать с того, что она не имеет никакого отношения к тому, чем я занят. Отправившись в путь из данного места, вполне естественно сюда и вернуться, при условии точности моего передвижения. Моя семья могла бы сменить в мое отсутствие место жительства и поселиться в сотнях миль отсюда, но я при этом ни на волосок не отклонился бы от своего маршрута. Что касается предсмертных воплей и трупного запаха, при условии, что я был в состоянии обратить на них внимание, то они показались бы мне вполне естественными и привычными. Если бы такого рода явления всякий раз вынуждали меня поворачивать, недалеко бы я ушел. Омываемый снаружи только дождями, с головой, раскалывающейся от невысказанных проклятий, я повернул бы скорее от самого себя, чем от всего остального. В конце концов, вполне возможно, что именно это я и делал, должна же быть какая-то причина для моего почти кругового движения. Ложь, все ложь, не мне знать, не мне судить и проклинать, не мне, мне только идти. То, что колбасный яд в состоянии искоренить всю мою родню, никогда не устану повторять это, я признаю без всякого усилия, но при условии, что мое собственное поведение от этого никоим образом не пострадает. Выясним лучше, что же произошло на самом деле, если Махуд говорил правду. А зачем ему лгать мне, ведь он так хотел, чтобы я слился, а с чем? мне сейчас пришло это в голову, с его представлением обо мне. Зачем? Чтобы не причинять мне боль, возможно. Но я здесь, чтобы мучиться, и этого мои искусители не поняли. Все они, каждый согласно своим представлениям о выносимом, хотели, чтобы я существовал и, вместе с тем, умеренно или, лучше сказать, ограниченно мучился. Они даже прикончили меня с сочувственным замечанием, что, достигнув предела выносливости, я могу только исчезнуть. Предел выносливости! Достаточно было научить меня претерпеть всего мгновение, после чего я бы продержался целую вечность, насвистывая веселый мотив. И какие удары они изобрели специально для меня! А вершина всего — рассказ Махуда, в котором я оказывался расстроенным, аккуратно избавившись от своры родственников и двух п… впридачу, одна из которых, будь она проклята вовеки, извергла меня в этот мир, а другой, воронкообразной, я пытался отомстить, перекачивая в нее свои подобия. По правде говоря, будем все же честными, прошло уже немало времени с тех пор, когда я в последний раз понимал, о чем говорю. И все потому, что думал всегда о чем-то другом. Таким образом, я прощен. Если думать о чем-то другом, все позволено. Так что опасаться нечего, будем считать, что ничего не произошло. И выясним, что произошло на самом деле, если Махуд говорил правду, изображая, как я одним махом избавился от родителей, жены и наследников. У меня хватит времени взорвать весь этот цирк, где дышать — значит задыхаться, я вырвусь отсюда, все будет по-другому. Но я не хотел бы порочить того, кто опорочил меня, ибо, когда он заставил меня повернуть и двинуться в обратном направлении, еще до того как я исчерпал все возможности пути, по которому следовал, у него и в голове не было ущемить дух, ни на секунду, просто сугубо физиологическое потрясение, за которым последовал обычный приступ тошноты, как естественная реакция на вопли моего семейства, неохотно помиравшего, и на возникшую затем вонь — последнее обстоятельство и вынудило меня отступить под страхом полной потери создания. Восстановив подобную версию, остается только добавить, что она ничуть не лучше всякой другой и столь же совместима с тем сознанием, которым я мог бы стать, если бы они знали, как за меня взяться. Итак, выясним, что произошло на самом деле. В конце концов, я оказался, ничуть этому не удивившись, в строении, как уже говорилось, круглой формы, первый этаж которого занимала единственная